Наталия Соколовская - Винтаж

– И вообще, я не люблю свое тело, оно только мешает…

Латышев протестующе взмахнул рукой:

– Знаешь, еще одного откровения я не выдержу. На сегодня, пожалуй, хватит.

Девушка повернула лицо и посмотрела в глаза Латышеву совершенно трезвыми, сухо блестящими глазами.

– Струсил, да? Струсил? А как же история про развод, разве не интересно?

Презирая себя за малодушие, Латышев подумал, что в этом шикарном подарочном наборе слишком много непонятных и, наверное, ненужных ему вещей. Он шевельнулся, собираясь вставать, но девушка прижалась к нему, обхватила его напрягшиеся плечи.

– Нет! Не уходи! Больше никаких откровений. Честное-пречестное! Просто какое-то время назад мне захотелось все расставить по местам. Привести свою жизнь в порядок. Никаких посторонних. Ничего лишнего. Как в этом гостиничном номере. И потом уже с чистого листа, так сказать, въезжать в новую квартиру. Что в этом такого? Ну в самом деле?

Латышев обмяк, подчинился, обнял ответно.

Девушка прижалась губами к его шее, к впадинке между ключицами, выдохнула, и тело Латышева сделалось вмиг невесомым.

– Вот так. Хорошо. Прежде чем уйти, полюби меня еще хоть немножко.

И она, не глядя, щелкнула телевизионным пультом.

В четверг все было так, как обычно. Девушка болтала без умолку, смешила его, умиляла постоянной готовностью к любви и не срывалась ни в какие депрессивные воспоминания. Иногда, как и в предыдущие дни, звонил ее мобильный. Девушка морщилась, бросалась, как и в предыдущие дни, искать его по звуку и находила в самых неподходящих местах: то в ящике комода, то под подушкой, то в ворохе набросанной в кресле одежды.

На звонки она отвечала довольно однообразным набором фраз: «Не могу. Полно дел». Или: «Созвонимся позже, сейчас не до лирики». Или: «Оставьте меня все в покое». Потом снова засовывала телефон «куда подальше, с глаз долой». Или вовсе отключала на какое-то время. Перехватывая беспокойный взгляд Латышева, отвечала, растягивая в улыбке детский рот: «С работы». Или шутливо: «Один зануда».

Все это могло быть правдой, и все это могло быть ложью. Латышев уговаривал себя не анализировать происходящее, потому что догадки, которые приходили ему в голову, были одна неприятнее, а порой и фантастичнее другой: от настырного влиятельного ухажера, о котором девушка умолчала, до чуть ли не преследования наркомафии. И тогда получалось, что вовсе не на деньги от проданной квартиры она тут шикует уже две недели в фешенебельной гостинице. Вот-вот, вполне в духе ее обожаемых мелодрам… Господи, да такую бесшабашную в любую историю втянуть ничего не стоит!

Латышев, завернувшись в простыню и притворяясь спящим, наблюдал краем глаза, как девушка, бормоча что-то себе под нос, голышом снует по комнате, подхватывая то с кресла, то с полу невесомые нарядные вещицы, как прикладывает их к себе, бегло смотрит в зеркальную дверцу шкафа, примеряя, и улыбается, и качает головой… Наконец она с видимым удовольствием облачилась в его вчерашнюю белую сорочку и некоторое время, помахивая длинными рукавами, стояла перед зеркалом, похожая на печального сказочного Пьеро. А потом, сложив пальцы пистолетиком, выстрелила в свое отражение, пошатнулась и прижала руку к винному пятну на груди.

Перестав дурачиться, она достала из шкафа свое бальное платье, накинула поверх лампы оранжевый платок, чтобы свет не бил в глаза Латышеву, и занялась шитьем.

Латышев поймал себя на чувстве, в котором никогда никому не признавался и которое только лет десять как перестало накатывать на него. Долгое время, оказываясь среди сверстников – сначала в школьной компании, потом в студенческой, потом в компании коллег-врачей, – он ощущал себя подростком, по ошибке допущенным в круг старших. Он принимал участие в умных разговорах, говорил что-то серьезное и значительное, не переставая при этом удивляться, что с ним держатся как с ровней, и радуясь, что обман его остается незамеченным.

Еще некоторое время Латышев, наблюдая сквозь ресницы за быстрыми движеньями иголки в пальцах девушки, размышлял, почему опять, спустя годы, вернулось то странное и беспокойное чувство, а потом заснул по-настоящему.

В пятницу Латышеву показалось, что прожили они с девушкой в этой комнате на девятнадцатом этаже несколько насыщенных лет. И герметичность их существования стала вдруг беспокоить его. Не то чтобы ему чего-то не хватало. Наоборот, всего было с избытком. А возможность безраздельного обладания девушкой, отсутствие необходимости делить ее с жизнью, находящейся за стенами гостиницы, только дополнительно его взвинчивала. Но было и другое: Латышев вдруг испугался, что надоест девушке, что она заскучает и внезапный их роман закончится раньше, чем он решится на радикальные изменения в своей жизни. Он толком и не знал, как ухаживать-то надо за такими барышнями.

Латышев усмехнулся, вспомнив, как дочь Татьяна называла возрастных состоятельных мужчин, обхаживающих красоток. Она называла их «папиками». Отвратительное слово, похожее на кличку для беспородных мелких собак.

Но какое такое «состояние» он мог, собственно, предложить? Квартира и машина останутся у Зинаиды, иначе и быть не может. Дача? Десять соток в карельской глуши и щитовой дом – сомнительная приманка для яркой молодой женщины.

Конец вечера снова прошел у телевизора, который девушка использовала исключительно как приставку к видеомагнитофону. Она удобно расположилась между коленей Латышева, худенькой спиной опираясь ему на грудь, и подпевала:

– «She may be the face I can’t forget…»

Внушительная пирамида из компакт-дисков, сооруженная на уголке телевизионного столика, казалось, вот-вот рухнет.

– А по прямому назначению телевизор ты не используешь?

– Это как же, душа моя? – безмятежно отозвалась девушка, прервав свое мурлыканье.

– Например, для просмотра новостей.

– О! – Девушка выпрямилась и уперла локти Латышеву в колени. – Полагаю, ничего полезного для себя я там не почерпну. Любоваться на мумифицированные дамские головы и стайку малопривлекательных политиков? Сомнительное удовольствие. – Она вернулась в исходное положение, кивнула в сторону пирамиды из дисков: – Уж если становиться овощем, то под руководством более талантливых ботаников. А может быть, тебе не нравится, как я пою? – Она кошачьим движением потерлась спиной о грудь Латышева. – Голоса, конечно, у меня нет. И со слухом, может быть, тоже проблемы. Зато от души. А это, – она опять показала на диски, – это, как восклицала героиня одного романа: «Dahin! Dahin!» Что можно при желании интерпретировать, если ты, конечно, английский в школе учил, как: «Escape!»

– Вот-вот! – Он ухватился за слово. – Завтра собирайся. Поедем куда-нибудь. А то все сидим в этом скворечнике. Куда бы ты хотела?