Виктор Петров - Рекламный ролик

— Я, я поймал нашей слюнявочке на завтрак.

— Олег, зачем с такой желчью? Поставь себя на мое место…

— Место я твое в… видал! — отрезал Гарькавый.

Константину не понравились глаза: слишком настоящая полыхнула в них ярость.

— Ох и гну-у-усно выражаешься, Олег. А я-то собрался пригласить тебя на съемки…

Гарькавый секундно замер, как перед фотоаппаратом, снова ожил, кинул на посеребренную инеем траву влажно-тяжелые брюки.

— Вот ладненько! Вот добро! Гринюшка, скидывай свои.

— Чаво, чаво, Олех Палч. Не слухал я, — бестолково забубнил Гриня, не решаясь на прямой конфликт.

— Штаны! Живо!

Гриня растерянно оглянулся на Костю, ища и не находя у того поддержки, потом торопливо, виновато как-то снял свои сухие брюки и протянул их Гарькавому.

Костю неприятно поразили синюшные, одутловатые ноги с выколотой на бедре остроухой собачкой. «Шустика не забуду», — разобрал Костя под остроухой собачкой.

— Веди! — бесцеремонно толканул Гарькавый в спину.

Костя вспомнил вчерашний посвист топора, чуть было не пал наземь.

«Хамило… Стелил ласковыми словечками — заманить лишь бы! Кокнут еще чего доброго… Фигу с маслом дамся!» — посуровел он. Призвал себе в помощь то настырство, за которое мать звала его «вылитым тятенькой».

— Извини, Олег, буду сейчас критиковать тебя, — по-мужицки круто начал Костя. — Меня коробит твой хамский тон. Пусть не повезло на приличное воспитание, но неужели жизнь тебя так корежила, что унизить человека для тебя — удовольствие?

Гарькавый взглянул на Костю с приветливым любопытством.

— Всамдель моей житухой интересуешься иль испугался?

Вместо ответа Костя радушно перекинул лямку кофра с камерой на плечо Гарькавого. Под десятикилограммовым доверием Гарькавый счастливо тряхнул плечами, подхватил кофр еще и рукой.

— Стихи хочешь, Костьк? — спросил он неожиданно дружелюбно.

— Попробуй, оценю…

Читал Гарькавый о войне. Читал угрожающим голосом, в такт рифмам срубая соцветия пижмы. Каждый стих был о человеке с искалеченной судьбой, который бесцельно плутает по жизни, в отчаянии сокрушая чужие безвольные судьбы….

Костя стыдливо ужасался, всем телом он ощущал зловещий жар, излучаемый Гарькавым. Он ненавидел сейчас свои пухлые, сдобные плечи, предательски детские губы, выдающие любовь хозяина не к взрослым напиткам, а кипяченому молоку. Вспомнил, как для киноальманаха «Урал» снимал встречу ветеранов 63-й добровольческой танковой бригады. Старики с орденами на пиджаках суетились, не зная, куда встать, как поглядеть перед зрачком его киноаппарата. А он с отстраненно-строгим лицом сладостно покрикивал на бестолковщину… Страх, понял сейчас Костя, да, страх и стыд перед танкистами заставил его тогда пижонить! Страх, что вдруг струсил бы в первом же бою?

— Значит, война-пожарища? Твои стишата? — наигранно-беспечным голосом спросил Ивин умолкшего Гарькавого.

Гарькавый с бешенством секанул вичкой воздух и, не удостоив Костю ответом, пропустил вперед себя.

— Топай, кукла! Стишата…

Если льстивый и одновременно способный обидно куснуть словом Гарькавый страшит Костю, то все попытки Кости найти общий язык с безобидным увальнем Гриней кончаются, увы, одинаково: Гриня упорно отмалчивается. Так чутко молчит вышколенный пес, который с прытью исполнит любую прихоть хозяина, но и ухом не шевельнет на чужой приказ.

С просьбой поколоть дров неумеха Костя может пританцовывать вокруг Грини хоть час, пока наслаждающийся потехой Гарькавый не процедит сквозь зубы: «Гринюшка…»

Тогда Гриня берет, вернее, выхватывает топор из рук оператора, в соловых глазах его клубится тяжелая неприязнь. Точит затупленное Костей лезвие, надежней осаживает топор на размочаленное топорище… Потом целится, целится, левый глаз его дергает нервный тик, и, яростно рыкнув, приседает над поленом. Полено страшного удара не терпит, разлетается на смолистые с черными глазницами сучьев половинки. Забыв и про сволочь Гарькавого, и про обмылка этого — второй топор запортачил! — пластает Гриня поленья, словно заготавливает дрова семье своей на зиму, краснощеким дочуркам в платьицах в горошек.

«Что им во мне не нравится?» — недоумевает до горькой обиды Костя, складывая за Гриней дрова в поленницу.

Вскоре Костя убедился, что Гриня и с Гарькавым не особенно разговорчив. На обеденных привалах, когда вместо супов тот перво-наперво выуживает из рюкзака бутылку водки, Гриня молча, выжидательно смотрит на хозяина. Гарькавый благосклонно кивает головой. Неуклюже таясь от Кости, Гриня вынимает из картонной коробки стеклянную пробирку с гусеницей или муравьем, и Гарькавый сам — щедро, через край, — заливает в пробирку водку.

Оказывается, молчун собирает коллекцию насекомых, и это единственное в нем, пожалуй, над чем Гарькавый не подсмеивается.

На вопрос Кости Гарькавый мрачнеет, топорщит нос — хрящеватый, нежного глянца, как кожица после ожога.

— Хрен его знает… Вроде бы до отсидки забеременеть какая-то должна была от него… Неудобно к дочурке с пустыми руками являться… Платьице в горошек… — желчно прошептал Гарькавый. — Фантазирует, падла! Никакой дочурки у него и быть не может!

Но на следующий день неестественно громко, почти истерично восхищается невзрачным паучком и, снова не жалея, льет водку в пробирки, будто платя за возможность погреться возле чужой мечты.

Отчаясь найти союз с враждебно настроенным Гриней, Костя снова переметнулся на Гарькавого — нарабатывает свое влияние.

Кино! От актерских сплетен до мельчайших подробностей устройства ксеноновой лампы проектора интересует оно Гарькавого. Стоило Косте показать только раз, и рабочий безукоризненно надежно научился заряжать кассеты. Сам Костя может нарисовать устройство «Конваса» с закрытыми глазами, но никогда не испытывал благоговейного трепета перед обилием хитроумно взаимосвязанных пружинок, шестеренок, рычажков. Зато Гарькавый, понаблюдав, как Костя готовит камеру к работе, довольно-таки правильно вычертил приблизительную кинематическую схему, обозначив шестеренки колбасками.

Особенно удивило дипломника, откуда у невежды верное чутье на композицию кадра. Ведь тонкое это чутье приходит к кинооператору только с опытом, ибо в реальности да еще под настроение любой пейзаж по-своему чарует, зато после радостного предвкушения удачи на экране чаще всего скука. Глаз зрителя не в силах уловить, осмыслить главное, мечется по бесформенному нагромождению валунов, куску белесого невыразительного неба, сухим сучьям, неизвестно зачем угодившим в кадр. И попробуй, пойми без опыта, что чем лаконичней композиция кадра, тем выразительней он, как ни странно.