Виктор Петров - Рекламный ролик

Вскоре тропа коварно закружила по ядовито-зеленой, короткой, будто на ухоженном газоне травке. Костик с досадой окликнул отставшего Гарькавого:

— Эй, ты, что опять стряслось?

Тот ждет, пока заносчивый киношник подойдет сам.

— Кормильца вспугнули…

— Хватит, Олег! Хватит! Слышишь — хватит! Я устал от дурацких жаргонов. Я сыт твоими фокусами по горло! Я уже потерял пять съемочных дней — и ни одного запланированного кадра!

Гарькавый смотрит на Костю трезво и холодно.

— А медведя не хочешь, сопля?

— Иди ты… — снизил Костя генеральский тон до шепота.

— С горшка, кажись, вспугнули, — озабоченно процедил Гарькавый, кивнув на парящую теплом навозную кучу возле тяжело продавленного во мху следа. — Свежак! — Он разгреб носком сапога лепешку с красными точками непереваренных ягод. — Сало к лежке дотягивает… Где-то рябинники поблизости знатные. Камнем по башке вдарили, что ль? Якорь, говорю, кидаем, Константин! — проорал в самое ухо Гарькавый.

Костя упал на четвереньки, обнюхал след, приложил к нему свою игрушечную ладонь. Помрачнел… Исполинский след намного превосходил гипсовые слепки медвежьих следов, которые коллекционирует знакомый дрессировщик. Он-то и рассказывал о редких ныне гигантах Чукотки и Забайкалья: звери крупнее даже аляскинских гризли. Работать с ними на манеже трудно из-за непредсказуемого свирепого норова. Похоже, гигант преследует аппетитных чужаков, во всяком случае знает о них…

…Вчера Константин забыл на привале французскую зажигалку и бегом бежал за ней назад несколько километров. Однако вместо десятирублевой зажигалки обнаружил возле мокрого кострища точно такой же след. Юркой пулей шелестел Костя обратно, предвкушая похвалу за долгожданный след. Увы, Гарькавый огорошил Костю бомбовым хохотом, а Гриня невозмутимо вернул зажигалку. Час назад принципиальный Костя плюнул ему в душу: не пожелал устроить передышку ради козы. Спорить Гриня не стал, а переложил зажигалку из чужого кармана в свой… Пока оператор бегал за зажигалкой, коза отлично отдохнула! И сам Гриня отдохнул.

Понятно, что после пещерной шутки Костя постеснялся рассказать таежнику Грине о следе у кострища: снова поднимет на смех! Увалень доверяет чутью козы больше, чем собственной наблюдательности. По ночам он неусыпно охраняет ее с ружьем, лакомит сухарями тайком от Гарькавого. Но ведь и Костя не простак, жадно учится таежной азбуке! Северный ветер дует им в лицо, как рогатой бедолаге почуять зверя за своей спиной? Зато тот, наверняка, вычислил их по запахам встречного ветра…

На предложение Гарькавого завтрашний день посвятить съемкам, а живую козу использовать приманкой, Гриня впервые за все дни решительно прогундосил:

— Не отдам Тоню! Не зверствуй, Олех Палч. Из ружья лучше стрельни!

— Что-о-о? — диким голосом проревел пьянущий Гарькавый. — Ну-кась, Гринюшка, глянь на дядю оператора, — с зловещей ласковостью попросил он дружка. Гриня покорно обернулся к насторожившемуся Ивину. Гарькавый подпрыгнул и точно в копчик ударил «другаря Гринюху» кованым каблуком.

Гриня, как скошенный закатался по траве. Костик — к нему.

— Назад, падла! — вскинул Гарькавый ружье.

— Олежек, не горячись! Миленький, не горячись! Он виноват, с него хватит…

— Вонась оно-о… Падаль жалеешь? Кто меня жалеть будет? — Держа ружье в правой руке, Гарькавый снова каблуком в лицо сбил всхлипывающего на четвереньках Гриню.

«Взрывпакет!» — озарило Костю.

Чужая хрустящая боль на мгновение подавила страх перед Гарькавым, отозвалась в Ивине горячечно-бестолковой решимостью.

Он метнул в костер взрывпакет, всегда висящий на пояске на случай агрессии медведя. Угадывая в дыму фигуру Гарькавого, подскочил и утайкой (словно кошка лапкой — не опасно ли?) цапнул того за кисть правой руки. Ружье выпало — Костик осмелел. Вздернул пьяного на спину, нерешительно потряс его — дальше что? — и, крепко зажмурясь, шмякнул через себя оземь.

— Ноги — ремнем! — очень даже решительно скомандовал Грине, сам ловко стянул кисти рук хитреньким узлом.

— Су-у-уки, — обреченно завыл Гарькавый, изгаляясь в звериных интонациях.

В палатке Костя обмотал дебоширу еще и рот полотенцем, наглухо застегнул брезентовый полог и, силище свирепой сам удивляясь, забаррикадировал выход из палатки толстым бревном.

«Водку у дядечек вылить? Совсем бандюги озвереют…» — брезгливо посмотрел Костя на шмыгающего носом Гриню.

— Мне фильм лепить — я польстился. А тебе некуда податься, прилип к нему? Или должник его?

Искра щелкнула Гриню по носу, и он еще горше затер глаза грязными, ревматизно-распухшими в суставах пальцами.

— Молчите, Прохоров? Молчи, молчи… Обоих поодиночке передушит…

Коза уложила Грине на колени рогатую голову с клочковатой седой бороденкой: запахи близкого медведя измучили животное. Сотрясающая ее дрожь особенно заметна на вымени. На покрытых струпьями сосках копошатся муравьи, капли молока сочатся одна за другой на траву.

— Сцедишь, может, Гринь?.. — пытается Костя хоть чем-то занять рабочего. Гриня тупо молчит, окаменел черным силуэтом на фоне костра. Потом вяло, словно нехотя, поднимается и бережно обмывает больное вымя тряпицей, смачивая ее в растворе марганцовки.

В то время, как козу больно тягает за соски Гриня, она с потаенным упреком косит почему-то на Константина. И чего, спрашивается, косит? Кружку долгожданного пахучего молока Костя выпил без аппетита…

Гриня нацедил вторую кружку до краев, но не выпил, а исчез с ней в темноте.

— Охладить поставил?

— Аха, холодненьхохо Олех Палчу на утро…

Изумленный Костя потерял дар речи. Обреченно махнул рукой на угодливого служку — поделом тебе, балда! — и пошел спать.

Однако сразу заснуть не смог — долго ворочался на шишках, не убранных впопыхах из-под днища палатки. Его шестимесячный сынок Лешка сегодня чуть не остался без отца… По ночам Лешка горланит, пока отец не переложит его к себе на живот. Разомлев на папкином животе, Лешка доверчиво писает, оба с папкой счастливо урчат и, наконец, снова засыпают.

Можно, конечно, обвинять Гарькавого в злобе и жестокости… Если судьба человека только в его собственных руках — можно…

Мертвецки пьяный Гарькавый младенчески разметался поперек палатки и храпит в самое ухо. Гриня, друг сердечный, успел уже и полотенце снять и руки ему освободить от ремней.

Костя приподнял волглый полог палатки: как он там, Гринюха? Досадует Костя, что не сумел «расколоть» Гриню, заманить в союзники против Гарькавого. Еще на ружье из-за него кинулся — свинья неблагодарная…

Гриня грел руки в густой шерсти козы. Обморозил их он малышом, вылавливая задыхавшихся в проруби карасей. Бабушка Елена тогда, помнится, гаркнула на деда — растерялся старый, бухнулся на колени перед самой иконой! — заставила его принести воды почему-то именно из той же проруби. Едва пальцы начали отходить в ледяной воде, обмотала руки плачущему внуку праздничной кофтой.