Виктор Петров - Рекламный ролик

За эту самую кофту, подаренную бабушке сыном перед войной — отцом Грини, сосед Доронин одарил бабушку кружкой гусиного сала — ей-ей, жалко несмышленыша! Зато всякий раз потом выговаривал соседке, если ее внук за былую доброту не благодарил низким поклоном, а, как волчонок, ярился исподлобья.

Даже когда Гриня работал в рыбнадзоре, в сенях у бабушки всегда стояли просмоленные бочки, в которых плескалась спасенная им рыбья молодь.

Вялый, внешне безучастный к жизни, словно вытянутый на берег старый сом, Гриня слыл в поселке за недоумка: родная бабка в покосы нанимает работников со стороны, тогда как свой верзила ради десятка рыбешек копает канаву от усыхающей старицы к реке.

Зато браконьеры, и городские, и местные, Гриню уважали и мстили ему от души. Городских Гриня совсем легко облапошивал. Обычно после изнурительной тряски из города мотоциклисты отдыхали в селе: пили молоко, пока охлаждался мотор, расспрашивали мальчишек про клев. Гриню же интересовали пылившие украдкой мимо села, чаще в пятницу, поздно вечером, мощные «Уралы» с вместительными люльками.

Торная для мотоциклов тропа сопровождала реку километров десять, а дальше ее надежно сторожили неприступные береговые скалы.

Прихватив с собой рослую лайку, Гриня бесшумно катил на велосипеде вслед за возможным браконьером. Если тот действительно гарпунил с карбидной лампой в заводи, Гриня, улучив момент, сливал из бака бензин, именем закона реквизировал вкусную городскую снедь и вместе с напружинившимся псом ожидал, пока браконьер причалит к берегу. Одного-двух не без возни, но скручивал. Шустик выручал…

Однажды пес вырвался из Грининых рук — подбежал, виляя хвостом, к выплывшей из темноты лодке. Влажно лизнул горячим языком колючее лицо хозяина своей матери — Доронина. Сын Доронина накинул на Шустика сеть и надежно, как колол свиней, воткнул лайке нож под лопатку…

Терпеливому следователю Гриня так и не смог объяснить подробности схватки. От удара веслом в голову сын Доронина скончался сразу, а у самого старика оказался перебитым позвоночник.

После объявления Грине приговора, жена Доронина — старуха в черном, с водянистым студнем вместо глаз на желтом лице — кричала односельчанам, спешащим на свежий воздух.

— Люди! Люди, али нет? Судьи жизнь подлюке подарили, и вы молчите? Заодно? Найду, Прохориха, справедливость на твоего изверга! Ничем не поскуплюсь, без копейки останусь — найду справедливость!

— Не советую вам искать иную справедливость! — вышел из себя судья. До этого он задавал вопросы и жене Доронина, и Грине, и пострадавшему одинаково корректным бесстрастным голосом. Жестом подозвал одного из милиционеров — шепнул тому на ухо. Милиционер помог бабушке Елене встать, поддерживая ее под руки, проводил до дверей.

В колонии для Грини оборвалась последняя кровная ниточка между ним и родным селом: он узнал, что умерла бабушка Елена. От пожизненного клейма «убийца» состарился Гриня — едва шаркал ногами на разводе. Может, так бы и стих, не дотянув до свободы, не окажись тогда рядом Гарькавого…

Но и на воле день для Грини начинается с одних и тех же кошмарных воспоминаний, и вот уже второй год сломленный, пристрастившийся пить Гриня безропотно кочует за спасителем своим по Сибири. Жизнь Гарькавый знает, не чета ему…

Спал Ивин чутко — судорожно оттолкнул коснувшуюся горла руку. От Гарькавого разит водочным перегаром, запахом гнилых зубов.

— Вставай, киношник, айда рябинник искать. Ружье прихвати…

Гриня, коротавший ночь вместе с козой у костра, поприветствовал дружка вопросом:

— Спалось хах, Олех Палч?

Гарькавый в свою очередь заботливо погладил багровый рубец на лбу Грини.

— Ой, не говори, Гринюха! Приснится же человеку ересь малиновая. У самого Наполеона был в плену! Бородинское поле, дым, грохот, а он, рвань, щи пустые хлебает из каски. «В маршалы ко мне пойдешь?» Я, понятно, отказался, дешевка я трехкопеечная, что иль? «Тогда вот тебе, солдат, за верность отечеству шпагу из нержавейки и кисет с махоркой!»

Гриня слушает байку с тусклой миной на лице: про этого самого Наполеона Гарькавый трекал тыщу раз… Костя внимает со снисходительной улыбкой. Оказывается, Гарькавый вчерашнее помнит и именно перед ним остроумно извиняется…

Гарькавый не позволил Косте смазать гуталином сапоги: останется в траве тропа остро чуждого медведю запаха. Уткнул длинный нос в козью шерсть, недовольно сморщился.

— Дымом пропахла, партизанка. Может, с мылом выкупать ее? — обратился он в раздумий к поникшему Грине.

— Олех Палч, она табах сжевала, что я вам нахрошил из вчерашней пачхи…

Простодушное лицо Грини светится надеждой. Коза с венком ромашек вокруг туловища тоже сверлит Гарькавого рябым глазом.

— Сжевала — твой выкурю!

Тогда Гриня пускается на хитрость: достал из рюкзака огромную бутыль гаванского рома.

— На посошок, Олех Палч?

— Убери! — зло приказал Гарькавый. От его пьяной вчерашней расхлябанности не осталось и следа.

— Вари шамовку и можешь отсыпаться. Костром особо не дыми… Киношник, кого хороним? Готов?

— Жучхов, Олех Палч! Жучки попадутся, если, а? — робко кричит им Гриня вдогонку и трет глаза.

Коза с венком, ружье, кинокамера, уголовник, мечтающий стать кинооператором, — винегрет, тарабарщина какая-то! Вчерашняя жестокость Гарькавого мешает Косте перестроиться на азартный съемочный лад.

— Лихо ты его вчера, — подсластил он на всякий случай, заводя разговор.

— По-твоему, живого человека сапогом в морду — лихо? — в голосе Гарькавого звучит насмешка и даже осуждение.

«Силен иезуитище! Меня и корит…» — невольно восхитился Костя.

— Я гнилушка еще та, послевоенная… Мне война и списала… Тот за рыбу людей укокошил. Знавал я таких законников: ни себе, ни людям. Падаль! — смачно добавил Гарькавый. — Бил и буду бить таких!

Смолчать бы лучше, понимает Костя, но кто-то другой за него упрямо лезет на рожон.

— Не мне, конечно, быть строгим судьей. Вот ты, Олежек, все ссылаешься на войну. Но согласись со мной: ради куска хлеба в грабители шли единицы, а остальные точили снаряды для отцов… Так что, извини, для тех, кто стал ворьем, война только ширма… Теперь о Грине. Ты пригрел его, потому что он добрей тебя. За ту же самую доброту его и ненавидишь! — сурово осудил Костя Гарькавого. (Мысль о доброте, за которую и любят и ненавидят одновременно, очень нравилась Косте своей парадоксальностью.)

— Эвон как ты, умник, зачирикал… — кожа вокруг глаз Гарькавого старчески сморщилась, словно из надутого шарика выпустили воздух.

Константин ощутил в груди холодок: глупец — воспитатель, доверил бандюге ружье с картечью! Гарькавый замедлил шаг.