Сергей Коночкин - Глаза на том берегу

На многолетнем, долгом, как сидение около ежа в ожидании, когда тот откроет бок для удара туда лапой, изнуряющем пути не пришлось избежать мне не только городов и небольших поселков, но и деревень, и деревенек, то есть, всего того, с чего начинал я свой путь в одиночество. Однако теперь-то я уже знаю по новому, не от предков доставшемуся мне опыту, такие надо стараться обходить стороной, потому что люди там иные, они сразу обращают внимание на меня, отличают от бездомной собаки не хуже, чем отличил бы я сам. Да и собаки там тоже иные. И люди слушают собак иначе, больше понимая в интонациях лая. Бывало несколько раз, я едва-едва спасался бегством. Благо еще, ни одна собака, даже самая легконогая, не может состязаться со мной — вечным бегуном — в скорости. А если и найдется такая, то ей же придется расплачиваться за это собственной жизнью. Я расправлюсь с ней раньше, чем подоспеют на помощь другие, более медлительные.

Сейчас, уже многое зная о людях и собаках, о самих городах, в них я живу порой постоянно, чуть не неделями не выхожу в лес. И никто, истошно вопя и гавкая в истерике, не гоняется за мной, никто в меня не стреляет. Мелкие дворняги сами стараются убежать, уступают дорогу и прячутся, если я только позволю им это сделать (а днем я обычно позволяю), только лишь почувствовав мой запах, такой же, должно быть, жуткий для них, как для меня самого жуток вид красных флажков. Ночью этих дворняг я догоняю. Зачастую они бегают стаями, даже они — стаями, но вся их стая не стоит одного моего запаха. Она бежит, и горе тому, кто отстанет.

А что касается собак покрупнее и посмелее, тех, кто может сравниться чистотой своей крови с волком, то их люди водят на поводках, не подпуская, как они, наверное, в глупости своей и безграмотности думают, к большой и трусливой убегающей дворняге. Ха, это я-то дворняга… Это я-то труслив… Поджатый хвост — это не признак трусости, не признание поражения, нет. Это только признание собственного нежелания сейчас драться, и не потому, что я боюсь, а потому, что не хочу открывать себя людям. Да, волк часто поджимает хвост. Но посмотрели бы люди, какой пушистой дугой вытягивается хвост волка в поле или в лесу, когда он длинными и неутомимыми прыжками преследует добычу…

И вообще, боязнь чего-то вовсе не означает отсутствия храбрости. Может быть, храбрость в том и заключается, чтобы побороть свою боязнь, поступить наперекор ей.

Ну, а в городе лучше убежать. Так дольше проживешь. Я — не тот глупый трехлеток, навсегда оставшийся трехлетком. Здесь не мои владения, по крайней мере — днем, и не я здесь хозяин положения. Правда, был случай…

Однажды какой-то маленький горожанин (маленькие люди, заметил я давно, гораздо более жестоки к животным, чем взрослые, жестоки именно благодаря своей тяге к ним, тогда как взрослые часто не обращают на тех же животных внимания и тем самым дают им жить спокойно), так вот, какой-то маленький горожанин отпустил с поводка свою разжиревшую, с мягкими и вялыми мышцами овчарку. Отпустил и закричал радостно и зло:

— Фас-с… Аргус, фас-с… Задай этой дворняге… Догоняй, догоняй… Фас-с…

Ну что мне стоило убежать… Но злость и тем более радость в голосе этого маленького и жестокого, бездумного человечка, словно я уже побежден, раздавлен и растоптан, вывели меня из себя. Разозлила меня и сама собака, такая уверенная в себе, словно баран, бодающий ягненка. Она побежала за мной разлапистыми скачками.

Что им надо было от меня? Они же не хотели меня съесть, у них же есть другой путь к добыванию пищи…

Я недалеко убежал. Увернулся от неуклюжей атаки легко и бросился на соперника сбоку, с левого бока, как раз оттуда, откуда и следует нападать, ударил клыками туда, где бежит, аппетитно играя, артерия через все горло. Опять опыт миллионов лет подсказал мне, откуда напасть так, чтобы убить сразу, не рискуя потерей времени и, следовательно, жизни. Овчарки так не умеют драться. Всем овчаркам надо понюхать друг друга, потом столкнуться с противником лицом к лицу и, уперев друг в друга передние лапы, подняться на задние и пытаться схватить соперника откинутой назад пастью. Волку же такая схватка с собакой не нужна, так можно только с волком порой помериться силой в несмертельной, в престижной схватке. А как расправляться с собаками — уж я-то это знаю. И мой враг упал с разорванным горлом, коротко и жалобно попытавшись взвизгнуть, но даже этого не сумев как следует сделать, помешала кровь, с клекотом хлынувшая из горла.

Я не стал дальше рвать его и терзать, зачем это, и так жить псу остались секунды. А голод я перетерплю как-нибудь. Ведь могут подбежать и вмешаться люди. А с ними лучше не связываться, чтобы не понял никто, что по городу бродит волк. И я сам предпочел дальнейшее бегство. Я бежал. И пусть мой хвост был все так же поджат (ха-ха, как у дворняжки…), кто бы мог в эту минуту сказать, что я трус. Кто посмел бы…

Но больше такой слабости я себе не позволял. И если еще несколько раз мне приходилось сталкиваться с такими же собаками, как всякая собака понимающими, что я волк, а не дворняга, с такими людьми, не понимающими, что я волк, а не дворняга, я старался не напоминать людям о своем происхождении. Не знают — и хорошо, я проживу дольше. Люди-то опаснее собак. Да, я добровольно согласился стать для них дворнягой, умерив свою лесную гордость. Гордость хороша в лесу, где ее могут понять, если есть кому понимать, в городе же она глупа, просто неуместна. Лучше уж выжить. Я убегал, и потому живу и по сей день.

А однажды, случай этот чрезвычайно удивил меня и даже чем-то восхитил, когда я лежал в кустах на пустыре и отдыхал после неудачной ночной охоты, мимо прошла старушка. Она посмотрела на меня с такой жалостью, с какой волчица смотрит на мертвого волчонка, и покачала головой:

— Ох, люди-люди, заводят собак, а потом выбрасывают, будто вещь ненужную… А ведь все божья тварь… Вот и шатаются бездомные, голодные… Эх, бедня́ки-бедня́ки… Ну, подожди меня, подожди, дружочек…

Она прошла мимо, а скоро вернулась, принеся мне на клочке бумаги отрезанные рыбьи головы и хвосты. Я при ее приближении не забыл об осторожности, несмотря на то, что уловил в голосе и движениях сочувствие, и отошел в сторону, стал наблюдать. Но убегать почему-то не хотелось. Держало меня на месте какое-то иное чувство, только не любопытство. Может быть, понимание.

Ее понимание меня и мое понимание ее.

— И гоняют их, и бьют… Ишь, испужался, сердешный… — сказала старушка, и я почувствовал в ее голосе глубокую, как небо, доброту, почувствовал и понял, что доброта эта идет от одиночества, точно такого же, как мое. Волк своим человеку не станет никогда. Только мое заставляет меня быть злым настолько же, насколько ее заставляет быть доброй.