Сергей Коночкин - Глаза на том берегу

Вернулся… И знаю при этом, что здесь у меня больше возможности распроститься со шкурой, чем в любом другом большом или малом городе, чем в деревеньке, где в каждом доме есть ружье, чем в охотничьем поселке, где каждая собака обучена преследованию и загону зверя, где каждый день пахнет порохом, ночь — капканами, а каждый дом — развешенными для просушки на рамках, распятыми шкурами убитых животных, может быть, даже волков, с которыми мне не довелось встретиться.

Обычно я избегал заходить в город так, чтобы кто-то мог увидеть, откуда я держу путь. Делается это просто. Надо только пробежаться вокруг города. В больших городах всегда есть места, где на окраинах что-то строят. Там и надо заходить. Не заходить даже, а стремительно забегать, чтобы быстрее промчаться дальше и дальше, в новый лес, состоящий из жилых домов. Так я и стал делать в последнее время, когда перестал бояться опасности ночевок в городе.

Но сейчас, своим привычкам вопреки, вопреки осторожности, отчего, сам не знаю, может, от усталости вечно бояться, может, просто от слабости старческого тела я забежал в город прямо с дороги, рядом с идущими по ней даже ночью машинами. И побежал прямо туда, куда я так стремился, туда, куда так тянуло меня все три долгих ночи моего отсутствия. Я уже достаточно изучил этот путь.

Казалось, я уже за квартал почувствовал знакомо-дразнящие и такие необходимые сейчас для меня запахи. И побежал от этого быстрее. Не останавливаясь, забыв о всякой осторожности, чего раньше со мной не случалось, несся я по улице, вытянув дугой и гордо распушив хвост. И живые воспоминания в моей душе вставали картинно-ярко, словно это происходило вновь, сейчас.

Впервые я попал к этому забору по запаху. Играючи — не слишком голодный был — гнался ночью за небольшой дворняжкой и вдруг почувствовал, что из-за довольно высокого (для кого-то, но не для меня же) забора отчетливо доносится манящий и сладкий запах дикого оленя. И сам олень, похоже, почувствовал меня, потому что застучали по какому-то мягкому насту тупым, без эха звуком его копыта, словно убежать он пытался. Но почему-то запах не удалялся. И тогда я понял — олень-то в ловушке! Эти люди очень хитры, они подстроили оленю ловушку, и он не может спастись от меня, убежать. Но ведь в эту же ловушку могу попасться и я — подсказывал опыт предков, тот самый, старый. А быть может, кто его знает, специально для меня туда и посадили этот запах оленя и этот стук копыт. Ну, что же, раз олень или его запах, не знаю что там есть на самом деле, не убегает, значит, некуда убежать, значит, никуда он от меня не денется. И мне спешить тоже некуда. И я решил пройтись вдоль всего забора, разузнать, разнюхать что, как и почему.

И тут я удивился… Так много было здесь запахов самых разных зверей. И не слишком приятный сосед — медведь находился рядом. И еще какие-то животные. Одни знакомые, другие, обладающие непонятным запахом, но от этого еще более страшные. Как любой волк, я могу легко по запаху определить силу зверя и меру опасности, исходящую от него. И я чувствовал во многих незнакомых запахах опасность.

Но… В позе молчания и недоверия простоял я, наверное, очень долго. Неужели — правда? Неужели это правда? Я не мог поверить, не решался поверить собственному носу, никогда не обманывавшему меня раньше…

Я почувствовал запах волка…

Что мне было до оленя или лося, если после стольких лет одиночества я мог увидеть существо одной крови. И я прыгнул, повис передними лапами на заборе, рывком подтянул тело, благо, сила в мышцах еще осталась, и оказался там.

Вот он опять передо мной. Тот самый забор. Не останавливаясь, перемахнул я через него. Вот и знакомая клетка.

— Здравствуй, моя Волчица, — говорю я ласково, — здравствуй, — о боги волков, сколько ласки накопилось в моем голосе за все эти годы одиночества.

— Здравствуй, мой Волк, здравствуй, — отвечает она, а в ее голосе к ласке и нежности примешивается столько беспокойства, что я от любви к ней готов забыть обо всем на свете, так давно никто не беспокоился обо мне.

— Я уже три ночи не видел тебя…

— Зачем ты пришел, зачем? Здесь убьют тебя. Люди ждали тебя две ночи, надеялись, что ты вернешься.

— А я и так вернулся, моя Волчица…

— Ну и дурак, — это заговорил годовалый тощий волк из другой клетки. Он не жил в лесу и не умеет уважать старших, и сейчас смел, потому что нас разделяет металлическая сетка, которую даже волку не прогрызть. — Дурак, уматывай, а то твою шкуру повесят сушиться на ближайшем дереве.

До чего доводит неволя. Неужели найдется свободный волк, что будет вести себя так? Нет!

— Молчи, шакалий выкидыш, — рычу я грозно и делаю шаг к его клетке.

Годовалый пятится к задней стенке, боится. Ну, скажите, что от него можно ожидать, если такой окажется на свободе.

Я поворачиваюсь к волчице.

— Я и так вернулся, моя Волчица. Я вернулся к тебе, потому что не могу больше жить один. Прости, я ничего не принес тебе. Я так спешил, что не успел. Но ночь длинна. Я еще что-нибудь добуду сегодня.

— Нет, мой Волк, не надо, мой милый, мой верный Волк, не надо. Это уже бесполезно. Мою крышу, где ты два раза отрывал доски, чтобы накормить меня, обили железной сеткой. Такой же, как эта, через которую мы говорим.

— Проклятые люди! Чего они еще хотят? Ты похудела за три ночи моего отсутствия, Волчица. Надо что-то придумать. Надо тебя освободить. У нас будет своя стая, свои маленькие волчата. И я буду приносить тебе и им корм.

— Не думай об этом. Это невозможно, мой Волк. Уходи. Здесь опасно. Самое плохое, что у меня есть, это неволя. А ты свободен. И будь свободным. Но помни: хуже неволи — смерть.

— Ха-ха, — опять подал голос волк из соседней клетки, — так он и хочет этой свободы… Он не дурнее нас с тобой, он тоже хочет в клетку, чтобы его кормили на старости лет.

Я уже не обращал внимания на него.

— Я не был в неволе и не знаю, что это такое. А ты не рождена свободной, моя Волчица. Но и ты должна понимать, что страшнее неволи, страшнее смерти только одно — одиночество. С тех пор, как умер твой старый волк, разве ты не тоскуешь без него?

— Тоскую, мой Волк. И я рада видеть тебя. Но все равно — уходи. Мне будет еще хуже, если они убьют тебя.

— Тот, моя Волчица, кто сам знает одиночество, не убьет. А тот, кто убьет, пусть сам узнает одиночество. И может быть, когда-то найдется другое существо, которое посадит человека в клетку и будет приходить смотреть на него, как они сейчас приходят смотреть на тебя.

— Уходи, я боюсь.

— Хорошо, я уйду, но я буду приходить к тебе. Буду приходить так часто, как смогу…

— Или как позволят люди.

— Я не могу жить один.

— Но лучше вообще жить, чем не жить. Уходи.

— Я буду приносить тебе, моя Волчица, стихи. Вот, послушай, что я сочинил…