Сергей Коночкин - Глаза на том берегу

Старушка отошла и стала издали следить, как я поедаю принесенную ею пищу. И пища была тем вкуснее, что принес ее человек, то есть существо, которого я не просто привык, но которого я и после этого случая просто обязан был бояться. Он сам принес, а не я взял, вопреки его воле, как было обычно и привычно. Люди делятся своим, как правило, только со своими…

У будильника, насколько я его понимаю (надо будет как-нибудь не полениться, стать будильником — любопытно), всегда больше желания напугать, чем разбудить. Тем более того, кто не спит, а погружен в медитацию.

Я еще был волком, тем самым злым одиноким волком, когда зазвенел этот будильник. И вздрогнул от звона, словно волк от выстрела, а скорее — от длинной пулеметной очереди. И долго еще не мог опустить шерсть на загривке, унять дрожь во всем теле, включая хвост, не я, а волк. Да, нервы у бедняжки, надо полагать, вконец расстроены от жизни среди людей.

Медленно, как из воды выплывая, возвратился я в свое обычное состояние. А когда вернулся, нервная дрожь совсем уже улеглась. Хотел завтрак готовить, травки отварить, а пока будет вариться, зарядочку по собственной системе сделать, но мысли о судьбе моего двойника-волка сбивали с первой же мысли, не давали сосредоточиться. А без сосредоточенности от зарядки по моей системе толку мало.

Пора собираться на работу…

День тянулся медленнее, чем допускали приличия. У нас в институте уже около года ходят слухи о сокращении штатов. Я готов был уже согласиться, чтобы ко мне подошли и сказали, что я сегодня уволен по сокращению Сказали бы, и я бы ушел. Если бы, да кабы… К сожалению, не сократили. Пришлось сидеть до конца рабочего дня И вот — снова вечер, снова слегка поддувает под легковатое для нынешней зимы мое старое демисезонное пальто, а купить зимнее то руки не доходят, то в кошельке пусто.

Волк не отпускал меня весь день, но я вовсе не думал о том, как он живет, просто его характер, его злость и тоска переселились в меня. И отчего-то не захотелось идти в тесную свою комнатушку в коммунальной квартире, не захотелось снова в медитацию. Пешком я дошел до дома, постоял под окнами, разглядывая темные стекла и невидимые за ними шторы, пытался их представить, но это не получалось. И не знаю как, но пошел по улице, свернул вправо, потом влево, зашел погреться в магазин, там купил соленый огурец и пошел дальше. Так ноги вынесли меня к старому дому. В окнах горел свет. Зашел в подъезд, вызвал лифт и привычно нажал цифру этажа. У двери простоял несколько минут, соображая, что скажу, но ничего не придумал. Позвонил.

Она открыла сразу.

— Привет, — сказал я.

— Я знала, что это ты, — ответила она и покраснела.

Я шагнул за порог и только после этого понял, что она вынуждена была посторониться, а до этого стояла, закрывая дверной проем, не приглашала.

Почему, я понял сразу. Под вешалкой стояли мужские сапоги, на вешалке висела шуба хоть и женской расцветки, но явно мужская.

Мне надо было уйти, но, растерявшись, я разулся и прошел в комнату, потому что на кухне горел свет, дверь туда была закрыта, а через дверное стекло я видел искаженную разводами картину: стол поставлен посредине, за столом, развалясь на стуле, — мужчина. Лица сквозь разводы стекла не разобрать, да и что мне это лицо.

Она прошла за мной в комнату, плотно закрыла за собой дверь. Я обнял ее, крепко прижал к себе и поцеловал в плотно сжатые губы, болезненно-сухие и горячие.

— Выгони его. Я пришел совсем. Забудем все. Начнем все сначала. Я не могу без тебя. Я не могу больше один. Мне одному жить не хочется. Я пришел. Я люблю тебя.

Говорил и все не выпускал ее, отстранившуюся от меня плечами и лицом. Она не просила отпустить, только все так же не разжимала губ и отрицательно качала головой.

— Где Сергей? — спросил я про сына, желая хоть так услышать ее голос, заставить ее разжать губы.

— У матери. Отпусти.

Я отпустил.

— Скажи ему, чтобы ушел. Хочешь, я сам скажу?

Она опять покачала головой.

— Это моя квартира. Это моя, совсем уже тебя не касающаяся, жизнь. Уходи ты.

— Я не уйду. Я не могу один. Я не могу так больше жить. Давай попробуем все вернуть.

— Два раза в один след не ступить.

— Так ходят волки.

— Люди не волки.

— Кто знает, кем лучше быть. Честнее. Пусть он уйдет.

— Нет. Уходи ты.

— Я не уйду.

— Какой ты нудный. Оставайся. А мы уйдем.

Она вышла из комнаты, так же плотно закрыв дверь. Я прислушивался, завидуя слуху своего двойника-волка, слуху, который был у меня прошлой ночью, но которого не было, к счастью или к сожалению — не знаю, сейчас. Думал о том, выйти или не выходить. Но не вышел.

Хлопнула дверь. Потом щелкнул замок. Она вернулась. Все в груди у меня радостно поднялось, и радость эта затопила горевшее минуту назад горе, но она не вошла, только приоткрыла дверь, бросила на пол ключи.

— Завтра занесешь.

И ушла. Навсегда.

В душе стало пусто-пусто, что-то щемило в горле и мешало дышать. В руке вдруг почувствовалась мокрота. Я посмотрел, и только сейчас понял, что все еще держу соленый огурец, который купил в магазине неизвестно зачем. Я стал есть хрустящий огурец и тут почувствовал настоящий волчий голод. Как всякий порядочный йог — я вегетарианец. И не знаю, что такое очереди за мясом на рынке. А тут вдруг захотелось отчего-то шашлыка на ребрышках под гранатовым соусом, цыпленка-табака или еще чего-то такого, что я любил давным-давно, когда и знаком был с йогой только понаслышке.

Я ел огурец и смотрел на дверь, все еще надеясь, что она вернется. Но за дверью не слышалось даже шагов.

И тогда я сел посреди комнаты на палас, скрестил ноги и постарался все забыть, постарался уйти в себя. Это получилось не сразу. Как ни старался, внимание сосредоточивалось не на мизинце левой ноги, а на горле и груди, где что-то давило и тянуло. Но, наконец, удалось. Я почувствовал, как за спиной у меня зашевелилось что-то. Это был волчий хвост.

Город спал, как спит летом медведь под корневищем вывороченного ветром дерева — ничего не боясь. Он храпел, как храпит медведь, только храп этот был особенным, железным, что ли. Да, город храпел железной дорогой, по которой бегут такие страшные чудовища-поезда, храпел горлами заводов, гадящих всем своими неприятными запахами. Но я к этому уже привык, зная, что само по себе все это — ерунда. Бояться надо людей, только одного — людей, за которыми стоят, как за деревенскими собаками, сами люди, железные капканы. Но и их в своем одиночестве я устал бояться.

Устал…

И именно поэтому вернулся сюда, в хорошо знакомый мне, уже почти милый для меня, настолько — насколько он может стать милым для лесного жителя, город. И под конец пути, когда я уже оказался на окраине, стал уже почти таким же милым, как тот старый лог, где люди перестреляли нашу стаю…