Ким Макаров - Свет мой

Все при деле. Кот Наполеон и тот будто у зеркала сидит: намывает лапкой лучистую мордочку. Один он, Андрюша, лоботрясит. А лбом сколь ни тряси — все равно скучно, и в голове от этого комариный звон.

Ткнулся Андрюша к бабе Клаве: та сунула ему ватрушку, погладила по голове и отправила к Николаю во двор: мужикам, мол, неча делать тут, в бабьем закутке. Николай же дал ему метлу, а какая это работа — двор мести?! Вокруг ни соринки, ни золотинки. Пыль гонять из угла в угол?

Пошел Андрюша к Нине: там в комнате у нее зверь какой-то урчал. Посмотрел в приоткрытую дверь: на колесиках бегает голубая кастрюля с длинной черной шеей. Похожа на индюка. Сердитая и важная…

Вернулся Андрюша во двор, сел на крылечко и стал думать: хорошо бы этого железного индюка во двор выпустить — он бы мигом всю пыль подлизал… Обидно Андрюше: никто с ним сегодня не разговаривает… А главное — он никак не поймет — отчего в доме суета? Все как муравьи, туда-сюда бегают.

Стал Андрюша от скуки смотреть на небо… Облака походили на животных: лошадей, коров, овечек… Люди-великаны стояли неподвижно… У одного — нос картошкой, а губы толстые и малиновые, видно, пасся на земляничной полянке, теперь к реке поплыл — воды испить…

По-над лесом шла совсем черная-пречерная туча. Увидел ее Андрюша и привстал с крыльца: услышал, будто в ней, что в пустой бочке, камни кто перекатывает. Ощутил, как у него обмокли отчего-то ладони, лоб запотел, голову сдавило. А когда увидел, как из этой черной тучи на землю прыгают огненные змеи — страшно стало.

— Николай! — закричал Андрюша и показал на тучу.

Николай Андреевич бросил кисть в ведро, посмотрел на Андрюшу, потом в сторону леса.

— Стороной пронесет, — спокойно сказал он и потеребил один ус, рыжий от табака. — Ого! — в глазах восхищение. — Вот лупит! «Катюша» да и только… по всему фронту враз… — Николай Андреевич подошел к Андрюше, присел рядом, обнял за плечи.

— Такую бы тучку к нашей деревне причалить и привязать… — Серые глаза Николая Андреевича в задумчивом тумане. — Сколько было бы электричества… А? И дождик всегда свой, знай только дои… Когда-нибудь и такое будет. В космос уже пешком ходим… Ну иди в избу, — поднялся он, — вишь, прихолодало. Простынешь, да и нам некогда, извини. Вечером гостей встречать будем. Иди, отдохни у себя.

— Каких гостей? — радостно задохнулся Андрюша.

— Хороших, Андрюша, хороших.

— Рыжие? — не отставал Андрюша.

— Почему рыжие? — удивился Николай Андреевич. — Разве к нам рыжие приезжали?

— А Шурка? Конопатый… как лопата. Дрался все…

— Ну-ну… бывает. Вот жди… нового дружка, — чему-то усмехнулся Николай Андреевич.

…Туча уходила и уводила за собой облака. Небо быстро заткалось белой паутиной, солнце грело мягким спокойным теплом. Андрюша успокоился.

Ничего и никого он так не боялся, как грозы. Появление тучи рождало в нем непонятное беспокойство, страх. Темный воздух стискивал обручем голову, а в теле ощущал треск и боль, словно в нем рвались какие-то ниточки… Однажды он так напугался грозовой ночи, что спрятал голову под одеяло, зажмурил крепко-накрепко глаза, но все равно видел слепящий высверк молнии, чувствовал телом тупой удар грома, а потом вдруг явились перед ним, там в глуби его сознания, явились-проявились, будто старые пленки, странные и непонятные, но далеко знакомые видения, картины… словно он смотрел кино по телеку, кино для взрослых, в которых многое знакомо, но и непонятно. Он тогда закричал от страха и боли. Прибежала баба Клава, прижала его голову к своей мягкой теплой груди, и он сразу же успокоился, затих. Сквозь сонное забытье долго слышал ее ласковые слова и опять не мог понять: почему баба Клава называет его то Андрюшей, то тятей…

Андрюша (так звали его в семье и деревне), Андрей Карпович Новиков на стопятнадцатом году жизни впал в младенчество. Через полгода у него прорезались молочные зубы, и на совершенно лысой голове засеребрился ковыльный пушок. Дар речи дед Андрей не потерял, говорил хорошо, внятно, разумно. Все понимал в пределах шести-семилетнего мальчонки. Правда, иногда он говорил такое, что удивлял не только односельчан, но и ставил в тупик приезжих геронтологов.

В давних своих годах, в зрелом возрасте, Андрей Карпович славился силою, незлобивым характером, бескорыстием. Был он невысок, суховат, легок на подъем, любил поработать крепко, до устали. За последние тридцать лет незаметно для всех, постепенно усох, словно всегда и был на памяти деревни вот таким мужиком-недомерком, стариком-сморчком. Деревня любила Андрюшу. И никто никогда не сказал про него: вот, мол, старикан-таракан… из ума выжил, чужой век зажевал…

Совсем уж загордились Андрюшей, когда о нем пропечатано было в местной газете, а потом и — в «Известиях». Из разных мест стали приезжать светила науки и незнаменитые, но тоже интересные люди.

Местный же ветеринар Бугаенков ревниво и тяжело переживал наезды всяких специалистов из медицины к Андрюше. Сам он уже второй год чуть ли не ежедневно наведывался к Андрюше: проверял давление, щупал пульс, простукивал черным дегтярным пальцем спину, грудь… говорил с ним о том, о сем и потом долго и длинно что-то записывал.

— Феноменально! — восклицал ветеринар медным басом, захлопывая амбарную книгу. — Давление — восемьдесят на сто двадцать, пульс — семьдесят, сознание — ясное. — Ветеринар наклонял лобастую голову, сгонял на переносицу черные тучки бровей, пучил на Андрюшу бархатные коровьи глаза и продолжал вдохновенно разглагольствовать: — Происходит необыкновенная, я бы сказал, невероятная метаморфоза! Может быть, единственная в мире — метаморфоза высокоорганизованной материи. Мозга! — поднимал Бугаенков указательный черный палец. — Белый лист памяти наново заполняется азбукой жизни. И мы, — таранил увесистым животом слушателей ветеринар, — являемся свидетелями уникального действа природы… Она открывает нам тайну за семью печатями. Да! Наш достославный Андрей Карпович снова, во второй раз, возвращается на новый виток жизни. Это подтверждается моими научными наблюдениями и изысканиями. Вот! — Ветеринар высоко поднимал над головой большую амбарную книгу. — Вот тут все зафиксировано день за днем и все точки поставлены. — От волнения голос Бугаенкова срывался на более высокую струну. — Я думаю… может быть, наш праотец проживет до двухсот пятидесяти лет! А этим, — он кивнул в сторону дома Новиковых, — этим заезжим грекам я могу свой фундаментальный труд подарить безгонорарно, так сказать, понимая текущий момент и важность медицинского эксперимента!

— Смотри… какой добрый… — Федька Драндулет тут как тут, что сорока. Никогда он не пропустит ни свадьбы, ни похорон, никакого другого события в деревне. — Ну ты загнул, — презрительно гнусавил Федька. — Двести пятьдесять лет! Загнул и — не разогнуть в кузне. Еще б ломом подпоясался… тогда бы поверил… Придумал тоже… метаморфозу какую-то… Хреновина эта твоя роза в морозе, хреновина на постном масле! Понял?!