Ким Макаров - Свет мой

Все было. Талан черт унес — прикатил бочку слез.

Только теперь малость обидно: работали, колхозничали всю жизнь, ни рук, ни ног не жалели, тянули последние жилы, всю страну хлебом кормили, а старость подошла — пенсию — с ноготок. Мне вот недавно добавили… три рубля. Стало быть — по рублю на день. Как так? Вот рабочим по справедливости сделали, а мы, будто на печке лежали, не робили, трудов никаких не ломали, не заслужили вродь… Ладно. У меня дети выросли, помогают.

А сейчас посмотрю: молодые все что-то маракаются, жизнью недовольные. Там плохо, тут кисло. Привередничают, ломаются. Не пойму я — чего им еще нужно?

Ой, так зло и берет! Смотрю на них и все думаю, думаю, все передумки передумала: как дальше жизнь пойдет, кто на земле робить будет, хлеб-батюшку растить, детей рожать? Чего это их в город тянет? Чужой там хлеб: не тобой рощенный, не твоими руками нянченный. Как он в горло пойдет?.. Опять-таки, ни фатеры, ни отца с матерью. А миру! Шум-гром! Люди чего-то все торопятся, как тараканы бегают.

Мы с тобою жизнь честно прожили и детей воспитали. Дай им бог здоровья, а жизненное счастье в ихних руках.

У меня Вова и Валера инженеры. Вова-то совсем седой. Я, было, испугалась: свихнется парень. День и ночь в работе, чертежи чертит. Похудел, почернел — два года какую-то самочислительную машинку измысливали.

Сделали машину — орден дали, снова за работу — весь кабинет дома бумагами да книгами завалил. Я его ругаю: «Поседел весь, а ведь и пятидесяти нет». Улыбается. «Седина, — говорит, — сейчас в моде. Главное, мама, сердцем не поседеть».

Толя… царство ему небесное… такой же неунывный, моторный был. Сейчас, может, космонавтом бы стал… Самолет его, говорили мне, на чужой город падал, где-то там у немцев. Так он в другую сторону урулил, а сам не успел спрыгнуть.

Вот так время меняется: то все воевали, врагами смертными были — теперь вроде как породнились. Памятью ли тяжелой, кровью ли…

А зла на них давно не держу: простила им Ваню. Толя-то, вишь, геройством и мне, старой, сердце открыл: все мы, люди, одного неба звездочки, на одной земле живем.

Зина в политехническом училась, не закончила: поторопилась замуж выйти. Нам, девкам, отчего не терпится? А? Закон такой, что ли?

Ребенок родился — какая бабе учеба?! Теперь ее главный экзамен — дите. Дом весь на ней: от кухни до порожка — ее дорожка…

Сама я не смогла ей помочь, крутилась-вертелась меж сынами, что коклюшка. Так Зина сейчас работает на заводе, контролирует детали, не обижена и зарплатой. Детей двое, муж не пьет. Чего еще надо?!

Милые мои подружки! Все складно и ладно у меня — только вот старость. Обидно. И жить можно, и одеться есть во что, и радоваться есть чему. А годы бегут под гору.

Живу в том же старом доме. Зимой гостить езжу к сынам и к Зине. В огороде нынче посадила что положено, сами знаете. Огород у меня небольшой — копать уже самой трудновато. Совсем стала старуха, но на язык еще бойкая, не переговоришь. И бегаю быстро — сзади не остаюсь, если идем в лес по ягоды и грибы. Бегу, как молодая, огнем схваченная.

Да еще скажу: не работаю я уже два года. Подумала — зачем мне. Перед смертью отдохнуть надо, а то еще, может, на том свете заставят работать… Так поработаем, нам не привыкать.

С питанием у нас пока неважно. Говорят, это временно. Понятно — в деревне работать некому. А пока масло растительное есть, маргарин, сахар. Молока по два литра дают, яичек один раз в месяц привозят, мясо бывает по четыре-пять рублей за кило, кооперативное. И то — что обижаться: почти в деревне живем, голодные не бываем. Я поросят держу, курочек. С огорода летом у меня все свеженькое и веселенькое: укропчик, лучок, редиска — все остальное.

Паня и Варя, вот я вам все отписала, и вы мне напишите, как живете-поживаете, сколько гостил у Али Геннадий. Будешь ли, Паня, работать после отпуска? То ж, поди, не молоденькая, сзади кавалеры не ходят. Все отпишите и пошлите свое фото. Я буду ждать. Очень хочется на вас поглядеть.

У Гены сколько детей? Я как сейчас вижу, Варвара его у стожка родила. Мы его на руки взяли — солнце утреннее ему показываем. «Мол, смотри, золотуня, какое солнце у тебя на всю жизнь будет…» Он, бедненький, весь в пуху соломенном, в соломинках — кричит на весь белый свет… Так от золотой соломы и прозвали его «Золотуней-серебруней» Мы ж ему — все мамками были.

Жалко Андрея — сына своего не свидел. Все грозился: «Сына мне Варька родит — для колхоза сад яблоневый бесплатно посажу». Если бы не война — кушали бы сейчас золотые яблоки..

Гене и его семье поклон и большой привет. Пусть приезжает на родину, может, он отцов сад посадит..

Фу-у! Устала писавши, легче грядку сполоть. Теперь я вам написала, а вы читайте, не ленитесь.

Целую вас крепко, ваша подружка — Клава.

Зимним вечером, когда вьюга воет за окном, глубокой осенью, когда бесконечно и унывно дождит по стеклам — невольно прислушиваюсь: хлопнула дверь подъезда, быстрые легкие шаги по маршевой лестнице, звонок…

Опять в чужую дверь!

Я давно приметил — соседи мои гостеприимны. То встречу белокурую девчушку, воздушную в своем батистовом розовом платьице, порхающую со ступеньки на ступеньку, то элегантного, как восклицательный знак, мужчину, то полную даму, пышущую жаром и суетой июльского дня…

Но самое удивительное — гости идут, казалось бы, в самое неподходящее время: в ночь-заполночь, в морок и слякоть.

Кто же у меня по соседству живет? Старики, счастливые самым сокровенным богатством — взрослыми детьми, или молодожены, которым в радость принять друзей в новой квартире…

Мне почему-то видится артистка — молодая и красивая вольная женщина. И — «веют древними поверьями ее упругие шелка, и шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука»… За стеной я часто слышу плеск гитары, высокий женский голос, поющий русские и цыганские романсы, смех детский, разговоры непонятные…

Хозяев я ни разу не видел, а вот с гостями этой квартиры уже здороваюсь. Идут они, поднимаются на третий этаж, с радостными лицами, с ожиданием чего-то, с нетерпением в глазах.

…Однажды, осенней тихой порою, я, походя к своему дому, услышал музыку Тяжелые кованые звуки медно бились о коробки многоэтажных зданий. У нашего подъезда — толпа. Сердце непроизвольно кольнуло…

Гроб уже вынесли — люди прощались.

Я подошел и увидел лицо женщины. Странно знакомое лицо! По-мужски скуластое, оно, пожалуй, было чуть-чуть ироничным. Казалось, что покойницу смущает нелепый обряд прощания, громогласность музыки; спокойная уверенность губ, большой чистый лоб, прямой нос, подбородок с ямочкой…

Рядом с гробом на табуретке лежала черная бархатная подушечка, на которой покоилась скромного серебристого цвета медаль «За Отвагу».