Ким Макаров - Свет мой

Ободрился я — даже не словами этими, а тем, что не один горе мыкаю. Глупо? А сердцу легче.

У Большого Невера пришлось прощаться: ехал Степан дальше на Дальний Восток в свою Уссурийскую тайгу. А мне пришла пора выходить: приехал я.

Вывел меня Степан на станцию, на скамейку посадил и говорит: «Подожди, браток, минутку одну — я счас кипятком для своих расстараюсь». Слышу — затопал, чайником забренчал. Быстро вернулся, спрашивает: «Тебя кто-то должен встречать?» Вру ему. «Ночь прокоротаю, утром встретят, писал же… До деревни сутки езды на лошадях». Деревня моя в стороне за полтыщи километров, но места эти мне знакомые: отсюда наш эшелон на войну отправляли.

Колокол станционный брякнул — душу кипятком ожег: пора! Обнял меня Степан и побежал догонять поезд. Тихо стало. Пусто. Так тихо и пусто — сердце свое услышал: бьется, точно птаха в силке. Взял я аккордеон на руки, прижался щекой к мехам, а он — душа живая — пискнул, пожалел, знать, меня.

Я вот часто теперь слышу — жалость унижает человека. Не знаю… В детстве созорничаешь что-нибудь — отец накажет, а мама, бывало, подойдет, погладит по голове, пожалеет… И злость твоя и упрямство твое истекут куда-то без следа, и многое поймешь вдруг от ласки этой.

Вот и тогда что-то тронулось в душе, заиграл я как мог, свое словами не передать.

А ночь блаженная. Даль всю слышу: собаки лают, будто колокольцы перезваниваются, поезда далеко свистят, торопятся, провода гудят…

Успокоился, отвердел душой. Утром решил — в военкомат идти, понравилось мне тут.

К утречку задремал от солнышка, уснул. Вдруг кто-то меня за рукав шинели теребит: «Папка! Папка! Вставай!» — голос ребеночий… А я проснуться не могу. Такой хороший сон видел… Однако проснулся. Рукой повел — пусто. Приснилось…

— Что ты, Лика! Это чужой дядя… Слепой…

Вот так! Меня будто током прихватило. Очки черные поправил, аккордеон подхватил и чуть ли не бегом прочь А девчонка, слышу, кричит, бьется на руках матери: «Папка! Па-а-почка!»

Сгоряча, сослепу на столб налетел, аж лоб зазвенел. Прояснило тут. Думаю, ну, чем не житуха — в отцы попал, осталось за малым — жениться…

Иду, палочкой — тук-тук. Оказывается, страшно на воле в темноте ходить. Но — лиха беда начало.

В военкомате быстро оформили мое дело, продуктовые карточки выписали, комнатешку нашли.

Стал я жить на краю поселка у вдовой Лукерьи Антоновны Сорокиной. Хозяйка, женщина лет пятидесяти, приветила меня как сына. Муж ее до войны помер, а двое сыновей воевали..

Конечно, не сразу я приноровился к новой жизни.

Пока стригунка приучат в оглоблях ходить, свой воз таскать — большого страха он натерпится: и хомут его душит, и шлея больно трет, и оглобли в разные стороны тянут, пугают…

Утром с петухами вставали. Лукерья Антоновна — на огород, я на крылечке сижу, курю, утро слушаю.

В утре-то вся чистота природы, как в женщине молодой. Если день к ведру — плисточки на крыше высвистывают так тонко, так весело, словно кто в хрустальную соломинку дышит; а к непогоде — по небу облака шуршат, птицы все быстро-быстро перекликаются, и в огороде сосна неспокойно шумит…

Поселок наш тихий, несуетный. Все бы хорошо, да по сердцу туча ходит: о матери думаю. Вот и Лукерья Антоновна — ночами не спит, ворочается, вздыхает, во сне с сынами разговаривает…

Как-то проснулся ночью, слышу — молится она: «Матерь Божья! Милосердия двери открой нам, благословенная Богородица, чтоб мы, надеющиеся на тебя, избавились от бедствий… Человеколюбивая владычица, прими сердцем своим материнским молитву мою — помилуй Витьку маво да Костьку. Отведи от них руку злую, штык каленый, пулю смертную… Пусть та пуля в дерево ударит, на излете издохнет, ржой в дуле покроется. Спаси их, приснодевая матерь, от смерти, от болезни, от плена… спаси…»

Молится, а мне кажется, мама моя по мне плачет, тоже, наверное, бога об этом же просит…

Дружно, душа в душу жили мы: делить нам нечего, а жизнь жить — горе мыкать вдвоем легче. Обстирывала она меня, обихаживала как могла. Ох, умна сердцем русская женщина-матерь! Приметит, что я снулый да квелый хожу — дело обязательно найдет: то лучинку ей нащепи, то стайку поправь, то… будто я о семи глазах мужик. Правду сказать, ох! — как по-настоящему хотелось работать. Тело тоской исходит, руки по ночам ноют — работы просят, и так я во сне хорошо да ладом дело делаю: то фуганком пройдусь по лобовой доске, то на князевой слеге сижу — охлупень-конек топором мастачу… Что говорить! Безделье для души — ряска для речки: застоится вода — всю ею затянет.

Была, правда, забава одна — вечерком возьму аккордеон да на крылечко выйду, разведу меха, сам песенки в полголоса наговариваю. И откуда что берется?!

Очень Лукерья Антоновна наши вечерние посиделки любила. Часто просила вот эту песенку спеть:

А то соседки прибегут, со двора спрашивают: «Василий Константинович дома?» Лукерья Антоновна кураж наводит: «Дома! Где ж ему быть. Чай, не сыскал еще невесту, больно стары в гости ходют». Посмеются так за калиткою, смотришь — какая-нибудь и насмелится. «Водички чей-то захотелось. Луш! Вынеси ковшик. Я покуда на крылечке пожду…» Глядишь, к вечеру целый концерт у нас. Славно, по-семейному получалось: я играю — они поют.

Иногда прибегали девчушки, на «пятачок» звали: «Дядь Вась, поиграй нам — у патефона пружина лопнула». Хитрят.

Да, забавно. Война идет, сеча страшная, есть нечего — на лебеде, на крапиве пухли, а им подай танцы.

Так и жили. Утром первым делом радио слушали. Я голос Левитана хорошо понимал, начнет только — я уже знаю, слышу — где-то у него внутри дрожь скрывается, голос вроде сырым становится, сдает чуть — значит, наши дела на фронте плохи. Но уж когда наши свое возьмут, когда отыграют фрицам свадьбу злую — тут и говорить нечего, словно колокол вечевой, вся в нем радость и гордость народная, торжествен и силы необычайной голос… Плачешь и смеешься разом и все бы отдал…

Тогда уже наши под Курском немцу хребет ломали… Не знаю, как в Германии аукнулось — поди, в печенках екало — а у нас в Сибири аж земля дрожала. Вот как лупцевали.

Стал я понемногу приходить в себя, обживаться. То ли притерпелся к судьбе, то ли от побед на фронте полегчало, но чувствовал себя уверенней.