Ким Макаров - Свет мой

— Горько! Горько!

Я прикоснулся к губам Светланы. «Горько!…» «…полетел Василий-сокол Лебедь белую искать…» — вспомнилась вдруг колыбельная мамы. А, может, это ее думка нашла меня здесь в праздничном счастливом застолье за тридевять земель. Нашла и — благословила. Кто знает?!

Сказала свое слово и Лукерья Антоновна:

«Милые мои Света и Василий, дай вам бог счастья незаемного, радости большой. Живите дружно, не обижайте друг дружку. Хворь ли какая, лихоманка-обманка какая привяжется, недруг объявится — главное — любовь да совет. Так родители говорили и мы — тоже. Многое мы до войны не ценили: пообвыклись быстро к хорошей жизни. А ныне другие цены — дорогие, за все кровью и горем плачено. Я жизнь прожила нелегкую, а вот не знала-не гадала, что мудрость жизни в простоте, рядышком живет — не в небе у Петра апостола за пазушком, не на острове Буяне в золотом ларце… Любите друг дружку, а все остальное прилепится, взойдет, как на опаре. Живите, людей да бога не гневите, а вернее — по совести.

Ух! Устала. Как с трибуны говорю. Давайте-ка, дорогие мои, выпьем за победу скорую нашу, за Сталина, за возвращение отцов и детей наших…»

Да-а, как вспомнишь, подумаешь обо всем хорошенько: стыдно делается. Я со своим горем, что курица с яйцом, на весь мир кудахтаю, мол, слепой я, как мне жить-проживать бедному… А тут в застолье — послушал баб… сколько горя у каждой! Сколько горя по нашей земле ходит! Даже жутко стало. И чем люди живы?! Сами по горло в беде и горе, а всякому помочь рады, в добро, в справедливость верят. И это в такое-то страшное время. И откуда такая силища в них, в бабах? Вера светлая?!

После свадьбы зажили мы хорошо. Легко мне дышалось. Знаешь, так после дождя бывает: выйдешь в поле — не надышишься. И вокруг тебя праздник великий в природе, каждая птаха, былинка жизни радуются.

У Светланы в сентябре занятия начались в школе, Лика в первый класс пошла. Я тоже при своем деле: кому сапоги стачаю, кому валенки подошью, керосинку исправить — сделаю. Приноровился не только шилом и ножом работать, но и топор стал руку слушать: лучину нащепать, дров наколоть — плевое дело!.. Дом большой, старый. Завалинку опилками утрамбовал, печную трубу прочистил, даже шипку стекла в окно вставил… В общем забот — полон рот. Какой ни есть, а хозяин.

Зима эта была, лютой. Мороз на улице горло перехватывал, как спирт. По ночам бревна на все лады то поют, то играют, будто мой аккордеон. Я еле-еле дождался, когда капель с крыши затренькала, воробышки зачирикали… Весна сразу пришла. Тепла навалило… хоть лопатой греби! Такая веселая весенняя карусель закрутилась!

От такой благодати и мне посветлее стало.

Спасибо. Закурю. Так о чем я? Да-а, весна пришла… но, видимо, не каждому она природой дается, не у каждого душа расцветает…

Случилось это по весне сорок четвертого. На фронте Малиновский с Толбухиным к реке Прут вышли, к Государственной нашей границе. Понятно, что настроение было совсем весенним.

Сижу это я, значит, вот в такой хороший денечек на крылечке: Лику и Светлану дожидаюсь. Обед приготовил. Сам не скучаю: в руках глина.

Летом картошку пололи, с краю огорода мне в руки большой ком земли попал. Хотел выбросить, а он, как мячик, мягкий. Спрашиваю Светлану: что за чертовщина? Оказалось, яма рядом. Раньше там глину для печей брали. Понюхал комок — керосином пахнет.

На следующий день спустился в этот карьерчик, облазил все и — душа загорелась.

В детстве я рисовал немного и лепкой простой занимался. Жил у нас в деревне латыш-голыш, старый ссыльный, дед Арнольд. Жил бобылем, отдельным от колхоза хуторком. Со взрослыми знакомства не водил, а детей привечал охотно.

Соберемся у него во дворе, он игру затеет — кто громче всех свистнет. Кашей нас не корми — свистим до умопомрачения, кто в два, кто в три пальца. А то вынесет дед Арнольд холстину льняную и углем обыкновенным почнет нам свои фантазии показывать: и черт у него, и красавка озерная, и бык-человек… все, как всамделишное. Здорово рисовал!

У кого охотка была, тот и учился рисовать или на гончарном кругу гонять посуду простую: большие корчаги, малые махотки, высокие крынки, кубаны разные… Скудельник из меня не получился, а лепить кое-что мог.

Ага, сижу это я на крылечке, работаю тихонько, улыбаюсь: решил — сделаю-ка Лике нового глиняного Буратино. Мне — забота, рукам — ученье, ей — радость.

А в пол-уха слышу — кто-то улицей нашей идет. Торопится, быстро шагает, прямо по лужам и грязи. Шаг твердый, армейский. Это я сразу понял.

Остановился прохожий у нашей калитки, спрашивает: «Солнцевы здесь живут?» Голос хриплый, нервный, но сила в нем командирская чувствуется.

— Тут, — отвечаю. — Светлана… Светлана Петровна в школе… — Засуетился, слова спотыкаются, сердце в груди заухало.

— А ты кто будешь? — спросил, будто за горло взял.

— Я? Да Суханов я. Суханов Василий, солдат…

— Вижу, что не девка. Не слепой. Что ты здесь делаешь?

— Ква-ква, — заквакалось у меня в горле, — ква-квартирант я.

Он переспросил, и я почувствовал его облегченный вздох, как тихо про себя замурлыкал: «Ну-ну, посмотрим-поглядим, что за гусь в гнезде у лебедушки».

Я совсем растерялся, очки снял, на крыльцо опустился, и все-то мне стало безразлично: весна, этот незнакомец, мои вчерашние заботы, надежды. Все летело перекувырком, вверх тормашками, в бездну. Снова я увидел, как наяву, свое поле черным, глухим, поросшим чертополохом, крапивой. Поле надежд…

— Э-э, да ты… — услышал я будто во сне его голос. — Извини, браток. Извини. — И тут же твердо: — Будем знакомы. Капитан второго ранга Солнцев!

Он присел рядом на крыльцо. «Закурим, что ли?» — голос его был уже мягким, спокойным. Постучав папироской по пачке, он неловко сунул мне всю пачку.

— Зря отказываешься, браток. Сам Верховный курит. «Герцеговина Флор!» С какого фронта?

Я ответил.

— Ваши уже в Румынии, — он замолчал.

Ароматный дым плыл мимо моего лица. Казалось, это плыли воспоминания незнакомого мне человека, сидящего рядом…

Я понимал, что для него это были самые счастливые минуты жизни, сидеть на теплом родном крыльце, молчать, щуриться солнцу, слушать, как горласто, радостно, знакомо поет на всю улицу петух, как все вокруг в движении тепла и света.

Тонкая паутинка молчания колебалась и вот-вот должна была порваться. Я боялся этого, боялся новых вопросов, хотя уже и пришел в себя.

— Как тут мои? Живы-здоровы?

Я заставил себя рассмеяться и как можно более равнодушно ответить:

— Все нормально. Все хорошо, капитан второго ранга.

— Лады, — как-то устало сказал и он.

Снова курил он молча, снова я боялся его вопросов.

— Пойдем в дом, браток, — наконец-то очнулся от своих дум капитан второго ранга, — стол готовить, хозяев ждать. Как-никак на своей этой коробке с сорокового не был. А это что? — Он поднял с земли мою неоконченную поделку Лике. — Похоже Буратино? Да у тебя, гляжу, здесь целая мастерская! Сам художничаешь? (Мне отчего-то стало стыдно, хотелось даже руки спрятать за спину.) — Силен, браток. Силен… А кто ж расписывает красками?