Ким Макаров - Свет мой

В магазин за папиросами свободно ходил, собак всех по голосу знал, на станцию частенько хаживал, думал, авось однополчан ненароком встречу, а главное, конечно, разговоры послушать: радио — радиом, а народ всегда больше знает.

Однажды, к осени, когда солнышко одну щеку только греет, пошел по своим делам. Тоскливо что-то дома одному, решил попроведать Лукерью Антоновну, она на станции стрелочницей работала.

Иду это я по тротуару, палочкой-выручалочкой постукиваю. Вдруг опять: «Папка! Папка!» Что за оказия! А голос узнал, остановился. Жду, что дальше будет. Не гоже отцу — шучу про себя — от родной кровинки бегать.

Ткнулась девочка в шинельку мою, смеется. Взял я ее на руки — смеется, заливается колокольчиком, меня крепко-прекрепко за шею обхватила. Слышу — со двора зовут: «Товарищ красноармеец, проходите. Гостем будете…» Голос чистый, грудной.

Вот так я и познакомился, вернее, встретился с любовью своею Светланой. Имя какое! Ландышем пахнет, солнышком светит..

Странная все-таки штука любовь! Ну, закаменел я, как дерево по морозу, понятно это. Раньше до войны с девками баловались, где за мягкое место ухватишь, где нечаянно на сено увалишь, на вечерках тустеп танцевали, польку… Разговоры до утра шутили… Молодо-зелено! А сейчас — и не пойму, что со мною сталось. Чувствую обновление какое-то, словно сок весенний душу буравит. Хворь не хворь, а телу не можется: ни пить, ни есть. Чувства разные, непонятные — и печаль, и радость, и еще что-то необыкновенное. Знать, забунтовала во мне кровь, загуляла брага весенняя… голос бы ее только слушал, рядом ходил бы…

Да-а, выкатилось и ко мне золотое солнышко. Правда, очнусь когда от хмеля этого: пасмурь накатывала — слепой, а туда же… Верно говорят: «Подай бабе капризной горячего льду — все тут».

Мучился великими мыслями, а подвела итог Лукерья Антоновна: «Посмотрю на тебя, Василий, не нарадуюсь. Оттаял, че ли? Женись, коль девка по душе-сердцу пришлась. (И откуда она вызнала, как догадалась?) Солнцева женщина серьезная, уважают ее у нас, учительша. С мужем своим перед самой войной разошлась. Нет худа без добра: ушел и след простыл. Сейчас она спокойна, не то что у нас баб: то муж на войне, то дите родное…»

Вздыхала Лукерья Антоновна то ли по свою думку, то ли по мою, а сама петельку за петелькой вязала свой узор: «Парень ты видный, пенсия есть, руки у тебя золотые, приработок еще найдется, и она баба стоящая, по чужим рукам не балуется, строгая в поведении. Детишки любят ее, кликуху даже ей выдумали: царевна. Точно! Со стороны глянешь: не по земле идет — по воде лебедушкой плывет. Прямо, светло смотрит. Чистая, знать, душа. В общем в самом соку женщина. Да ты не красней — житейское ведь дело-то. А насчет девочки — так отцом будешь. В любви жить — ребенок не обуза, даже чужой, радость. Сейчас все друг дружке родные, война всех нас породнила.

А что Василий? Слушай меня. Я на руку легкая, давай сосватаю. Я же давно примечаю: к тебе Светлана Петровна оченно расположена. Однова вижу, к Федорихому колодцу за водой идет. Спрашиваю: «Светлана Петровна, чай, вода на вашей улке прокисла? — Она смеется. — Да, у вас сладкая, с сахаром». Думай Василий-батюшка. Я не навязываю Скоро война кончится, мои соколы вернутся, заживем одним домом, маму вызовем… Ой!» — поперхнулась она.

А мне жарко стало. Расстегнул ворот гимнастерки, по столу ладонью затопал — папиросы ищу. Слышу, муха на стекле окна: ж-ж-ж, тяжело гудит, точно «юнкерс» на высоте.

Лукерья Антоновна на кухню ушла, посудой побрякала, вернулась, говорит виновато: «Ты прости, Вася, старую, глупую. Отписал бы, что ли, правду матери, а то схоронился в кусты и думаешь — все на этом. Нет, родной, материнское сердце не обманешь». Говорит она и сама плачет.

Ну, что я мог ей в ответ?!

А насчет женитьбы, откровенно говоря, испугался. Ответственность почувствовал перед будущей женой, дочкой… Смогу ли, ведь я еще совсем молокосос, пороха житейского не нюхал. Да и кто я молодой красивой женщине? Хомут… Взвесил все на своих весах — отрезал: не светит мне ничего.

Как тут не вспомнить моряка Усова Степана: «По фарватеру легко ходить, вот только бы кто створы да бакена поставил…»

Сижу неделю, другую дома, отшельничаю, на улицу не показываюсь: стыдно чего-то, кажется, весь поселок о моих чувствах знает. Дома малым делом промышляю: ребятишкам соседским валенки подшиваю. Однако судьба по-своему рассудила, вызвездила и для меня счастье.

В полдень как-то, когда работа особенно спорилась, слышу — калиткой кто-то стукнул, в дверь постучал. Захолонуло душу. Светлана! «Здравствуйте!» — говорит. Встал я, вот-вот пламенем вспыхну, обрушусь пеплом к ее ногам. Повернулся от нее к стене, упал на кровать, затрясло всего — плачу. И так горько мне, так себя жалко — мочи никакой нет. Светлана рядом присела, по голове, как малого, гладит: «Вася, Василек мой… успокойся, я же пришла, все будет хорошо. Милый…» Слова говорит… век таких не слышал. Чувствую — силой мужскою наполняюсь, желанием стыдным, точно народился наново. Поднял ее на руки… Вся-то она моей стала… Словами это и грешно сказать, стыдно. Да и слов таких, наверное, нету. Ну… словно в омут сиреневый упал: медом пахнет, жаворонок звенит… Солнце во мне проснулось, свет по жилам потек… так мне тогда все это показалось.

Через неделю вечерком собрались по-семейному: свадьба-не свадьба, война идет, а собачиться тоже нечего — люди все ж.

Лукерья Антоновна пригласила соседок наших, а с моей стороны доверенным в этом деле был военком.

Непривычно шумно за столом было. На именном месте, в красном углу, я со Светланой. Меня дрожь колотит, думаю: «Эх, Василий, и за что тебе такое счастье привалило?!» — И тут же по привычке маминой, чтоб словом не сглазить, ругаю себя: — На отчаянное дело ты, Васька, цыган залетный, решился. Пуля помиловала — любовь сгубит. Правда, значит, что слепому и море по колено». Так мне сладко и страшно, так мне холодно и жарко.

А Светлана рядом, тихо, мышком сидит, руку мою под скатеркой гладит: успокаивает.

Военком, Иннокентий Иннокентьевич, торжественно начал: «Дорогие мои товарищи, русские вы мои люди! Я поднимаю стакан за то, что назло врагу, войне, кровожадному Молоху — жизнь торжествует! Пример тому — наш сегодняшний семейный праздник. Торжествует во имя жизни на земле, во имя высшей правды, справедливости, высшего смысла природы. Ибо так было издавна на Руси, так и будет во веки веков! Ибо в наших людях всегда больше света, добра.

Я пью за молодых, за их жажду жизни, за их настоящее и будущее! Пусть невеста будет мудрой женой, хорошей матерью, жених — счастливым мужем и отцом. Согласия вам и благополучия! Пусть до глубокой старости не помутнеет, не обмелеет река вашей любви! Да чтоб не оскудела земля наша — пожелаю вам, Василий Константинович и Светлана Петровна, — он помолчал чуть, — пожелаю вам дюжину… ребятишек. Свой воз — не страшен. Горько!»