Ким Макаров - Свет мой

Ванька мечтательно улыбнулся, но очнувшись, почувствовал себя совсем маленьким, никому не нужным, будто вон та ворона на крыше детдома заколдовала его в мальчика с пальчика: так ему стало бесприютно и одиноко, так захотелось к маме… Он быстро открыл книжку и начал ее читать. Оказалось, что книжка не про него, а про другого Ваньку Жукова, который жил в Москве и давным-давно, когда еще был царь и разные господа. Но это не огорчило его: слово за слово… и Ванька, словно нитка за иголкой, нырнул в глубь незнакомой и странно интересной жизни…. удивился, запереживал и — стал тем Ванькой… А когда книжка неожиданно кончилась, то долго не мог понять: кто он… То ли Ванька из сапожной мастерской, то ли из детдома…

Жалко — и себя. Нет у него такого дедушки, деревни такой… с большим голубым небом, безоглядным полынным простором полей, криком петухов по утрам, лаем собак, речки, леса… И обижают его тоже все… будто он совсем безродный и бездомный, как щенок Пулька, что живет под детдомовским крылечком, будто у него ни матери, ни отца нет, и он совсем круглая сирота.

Ветер прозвенел в бронзе сухих листьев, ворохнул листву у ног, а ворона на крыше закашлялась; Ванька же вдруг удивился простой мысли: а почему бы ему не написать письмо?! Мамке…

«Здравствуй мама! — напишет он. — Я живу хорошо…» «Хорошо», — повторил он. Но от этого круглого слова запершило в горле, губы запрыгали. «Кормят хорошо.. — пересилил себя Ванька. — Учусь хорошо…» Ну, как шишак репейный! Хорошо да хорошо…

Ванька подсмотрел в книжку: как там письмо писано? «Милый дедушка, Константин Макарыч! Поздравляю вас с Рождеством и желаю…» — Ваньке стало отчего-то стыдно, и он перевернул несколько страниц. На последней — был нарисован зимний лес, полем белым заяц скачет, дед, Константин Макарыч, машет руками и улюлюкает вслед ему, а Ванька везет елочку на санках…

Вот такая картинка веселая…

Под Новый год и Ванька ходил в лес с мамкой и папкой… В лесу снег лежал такой белый, что Ванька, зажмурившись крепко, видел, ощущал в себе этот слепящий праздничный свет; такой снег… так пах… по-особому, тревожа непонятным волнением, ожиданием чего-то необычного, нового, небывалого.

Ну, а когда очень ждешь…

Так оно и вышло.

Шли, шли и — наткнулись: на повороте дороги стояла невысокая береза, а на нижних ее ветках висели яблоки пунцовые, апельсины жаркие, конфеты сосульчатые… а повыше — горел алой грудкой снегирь. Настоящий…

— Ой! — остановилась и удивилась мамка.

Снегирь пискнул-чирикнул и — улетел.

— Чур! Чур! Наше! — захлопал в ладоши папка. — Смотрите, следы! Какие… Тут дед Мороз был… Великан… трехметрового роста…

— Правда, свежие следы! — продолжала удивляться мамка. — Вон куды потопал… Там деревня… Моховочки… Неужели в деревню?

— Повезло ребятам-моховичкам… — улыбался папка.

Как тот Новый год забыть?

Ванька закрыл книжку и положил ее на скамейку подальше от себя: многое напоминала она…

Он придвинет к себе бумагу и — снова писать.

«Мама, приезжай скорее, — напишет и подчеркнет эти два слова красным карандашом, — приезжай скорее, я по тебе очень соскучился… В ту субботу к Дылде, к Петьке Дронову, мать приходила… Красивая и хорошо одетая… в шляпке… обещала взять его насовсем, если он будет хорошо себя вести… А к Колбасе… отец пришел… пьяный… ругался на всех и Пульку нашу пнул в живот, она страсть как пьяных не любит… Мам, приезжай… я приготовил тебе подарок: картину про море. Я хожу в кружок рисования, и наш руководитель, Пал Палыч, говорит, что у меня определенные способности, и, что если я буду крепко стараться и много работать, то из меня может получиться настоящий художник. У меня всамоделишно выходит море и небо… Приезжай…»

Где-то возле спальных корпусов закричали ребята.

Он вздрогнул: к нему идут?!

Нет, показалось…

Ванька перевел дыхание, словно он и в самом деле сидел за листком и писал письмо, старательно выводя каждую букву.

«Мама, а когда соберешься ко мне, — Ванька продолжал шептать и думать, — то купи мне, пожалуйста, беличьих кисточек, у нас в магазинах их нет. На месяц нам дают на мороженое два рубля, но я трачу их на краски и кисти…»

Написав все это в уме, Ваньку так и потянуло пожаловаться мамке, но он одернул себя: подумает еще о нем, что он слюнтяй и ябеда, что нет в нем никакой самостоятельности, мужской гордости и характера. А Дылде он сдачи сам даст, если что… и у Колбасы больше попрошайничать всякую ерунду не станет и в изоляторе плакать не будет… хотя там одному страшно: ночью крысы на задних лапках нахально ходят… Ничего, отольются Фашисту мышкины слезки: вот устроят ребята ему… фейерверк, когда он дежурить будет…

Главное — пистонов достать…

Он прислушался вновь: не ищут ли его ребята?

Кажись, тихо, забыли на время…

И все же Ванька пожаловался: «Ты, мам, не волнуйся, все у меня есть: и пальто теплое, и ботинки на меху, и… в общем, живем мы тут… — Ванька покрутил рукой в воздухе, словно хотел поймать листок осенний — поймал нужное слово, — живем мы тут, как барчуки, ничего не делаем, а только носимся с этажа на этаж, как чумные, едим, спим… Скучно. Хотел я техничке, бабе Клаве, утром полы помочь помыть, а воспиталка заругалась: «Жуков! Тебе больше всех надо?» Во дворе подмести — нельзя. Дворник есть. А что льзя?! Собаку большую завести… А помнишь, как мы картоху садили? И у нас еще чушка была… такая славная и умная, нос с розовым пятачком, хвост крючком… Я у нее в стайке каждый день чистил…»

В стайке с хрюшкой и петух жил, и куры, и хромой селезень…

Ванька и собаку свою вспомнил, правда, звали ее не Каштанкой, а — Виолетой. Неспроста такое звучное имя дали ей: стоило кому-либо на улице заиграть на гармошке — она тут как тут — морду вытянет и начнет петь… Да так согласно игре гармошки, так задушевно подвывает, что все удивлялись, а папка Николай… тот аж слезу пускал, падал перед Виолетой на колени и пьяно сокрушался: «Эх, Виолеточка! Тебе человеком бы родиться! Великим Фигаром бы была!..»

Однажды приходит Ванька кормить кур и селезня и слышит: жалобно-жалобно кто-то в уголке пищит… Глянул — котеночек, махонький…

Лицо Ваньки от воспоминания озарилось счастливым светом, и он снова «пишет» письмо матери…

«Мама, а на неделе к нам на кухню в столовку привезли живых карпов. Большущие! Каждый с лопату… Одного карпа мы выпросили и пустили в ванну. Он у нас и по сей день там живет. Не боится нисколечко: с рук запросто берет вареный рис и страсть как любит сосать мизинец, как маленький соску… А когда к нему подходит Фашист, то он — как даст хвостом по воде! — обрызжет его с ног до головы. Не любит… Во! Какой… Все понимает. А Фашист страшно сердится и грозится: «Ну, погоди, стервоза! Попляшешь еще у меня танец с саблями на сковороде…» Но мы Карпа Иваныча стережем поочередно…»