Ольга Паволга - Записки на запястье

Я очень высокодуховна. У меня всего дважды воровали кошелек. Из них один раз в церкви, а второй — в Ленинской библиотеке.

Серёжа рассказывает, что однажды попал в сильную метель поздней ночью в лесу, потому что пожалел и повёз домой девушку.

— Ну, наверное, у тебя тогда было сильное чувство.

— Да. Очень сильное. Идиотизма.

Титры чешских мультфильмов озвучиваются. Художников, режиссёров, ассистентов называют вслух, но почему-то только по фамилии. Будто строгий учитель отчитывает учеников, совершенно по-школьному: «Анимация: Петровский». Садись, два.

Чувство полной бездарности наравне с приступами самопризнания доставляют примерно равные страдания. И в том и в другом случае кажется, что остальные тебя любят не достаточно.

В десятилетнем возрасте я, отправив телеграмму с текстом «Поздравляем днём рождения», очень радовалась, что обманула сельскую почтальоншу. Я была уверена, что пропускать буквы и отсылать телеграммы с ошибками запрещено, а я всех провела и сэкономила.

А когда чего-то совсем не понимаешь, так и хочется на руках подтянуться, схватившись за нижние веки собеседника, провалиться по пояс через глаза прямо в голову, и спросить гулким эхом: «Ну что происходит?!»

И не тогда хочется разреветься, когда ты работал, а тебе не дали в награду кексик, а тогда, когда ты ни черта не делал, а тебе его дали. Потому что не понимаешь, как этим управлять!

Все памятные места в городе помечаю мысленными красными флажками. И потом в старости пройду по городу, как по парадной праздничной площади — всё во флагах.

Со мной бесполезно говорить об анатомии, я всю жизнь путаю чашечку и ложечку. Коленную чашечку и ложечку, под которой сосёт.

Стирала карандашной резинкой лишние правки в распечатке и вдруг всплыло в голове Меньшиковское из «утомлённых солнцем», когда он отчаянно говорит о том, что любимые люди и без него продолжают жить весело и хорошо:

— А приезжаю я, и как будто не было меня никогда. Вычеркнули меня. Ластиком стёр-р-рли! И думаю, что вычеркнули и стёрли это разные вещи, в первом случае остается хотя бы память.

С некоторыми друзьями не видишься так подолгу. А даже если встречаешься, то всё равно ни на что не хватает времени. Вот бы как раньше, в гольфах выбежать с самого утра во двор и целый день раскачиваться бесконечно на качелях, сбегать в соседний двор или на стройку, измерять линии жизни на ладонях. Обедать, обжигаясь супом, спешить и кубарем по лестнице, шваркнув открывшимся почтовым ящиком, выбежать в нараспашку открытую пыльную дверь и опять подвиснуть в плавном тягучем дне. Зашёл бы кто, как раньше: «Здрасьте, тёть Тань, а Оля выйдет?»

В городе осталось множество досок почёта. Основательных, бетонных. Их не решаются сносить, и под латунными буквами «Лучшие люди» — никого нет. Улетели все.

Когда проходит влюблённость, делается пауза, в которую всё про всех становится слышно. Будто в поезде, когда вдруг остановка, и стук колес и общий шум движения замолкает, а громко слышны шуршание пакета с верхней полки, плач младенца в соседнем купе, и даже свой собственный кашель оглушает.

Я больше люблю готовить еду, чем её есть. Значит ли это, что я мастер заварить кашу, но не расхлёбывать её?

Пыталась искать книгу на полках магазина. Отчаялась, перебрала все мыслимые последовательности букв и разделов, не нашла. Продавщица подошла помогать и осторожно ступала перед стеллажами, резко вскидывала голову, трогала корешки, приседала и вытягивалась. Кажется, принюхивалась. Бормотала под нос «Иди-иди сюда, мой хороший». Большая охотница почитать.

Вовка наутро рассказывает:

— Мы вчера ещё и в драку влезли.

— А кто дрался?

— Старики и дети.

Серёжа спит свернувшись, и похож таким на собственное ухо.

Бывают особенные дни. Откуда-то знаешь, что твой далекий друг ест на обед. Точно угадываешь, что за песня сейчас прозвучит по радио. Одновременно с собеседником произносишь одну и ту же фразу. Вдруг понимаешь, что автобуса не будет. Предвидишь, что приятель не придёт. Но это всё мелочи. Но когда чувствуешь что-то серьёзное — это всё равно бесполезно, потому что ощущение приходит всегда за доли секунды до события. И нет таких мощных тормозов. Только мелькнёт: «Сейчас, наверное, будут убивать».

Когда ты сможешь безболезненно осознавать чужое «не могу» как «не хочу», а свое «не хочу» как «не могу», вот тогда у тебя всё будет отлично.

В вагоне метро мучалась. В толпе с двух сторон меня зажали юноша и девушка. Девушка пахла рыбой, а юноша лимоном. Я всё боялась, что их будет неумолимо тянуть друг к другу, и они меня сомнут.

Брату очень не хочется разрешать жене ездить на своей машине:

— Ну, понимаешь, ты же давно не водила, тебе надо привыкнуть сначала…

— Как я могу привыкнуть, если ты меня не пускаешь за руль?!

— Пойми, машину надо почувствовать!

— Как я буду её чувствовать из дома?!

— Ну… постарайся…

В художественном салоне на стенах висели: «Маска Толстого (посмертная)», «Маска Гоголя (посмертная)» и «Маска Афродиты». Пожизненная.

На картинке изображена собака, которая тянется носом вверх за облачком запаха и надписью «У нас нюх на низкие тарифы». Это всё неправильно, надо, чтобы она морду опустила к земле, потому что тарифы низкие!

Перечёркнутый пешеход на дорожном знаке издалека очень похож на иероглиф.

Ещё я знаю, почему про людей иногда говорят «глубокий» или «широкой души человек». Это про таких, в которых можно зайти целиком, сесть, ноги вытянуть и ещё место останется.

Однажды я работала вожатой в детском лагере, и ещё до приезда детей мы обнаружили в только что отремонтированном корпусе скабрезные наклейки в палатах. Так развлекались рабочие за время ремонта. Несколько дней мы их отдирали, а потом въехали дети и понаклеили точно таких же.

Нам домой часто звонят и просят к телефону мастера по ремонту авиалайнеров.

Я сейчас живу на кофе и мармеладных мишках. Но ни бодрости, ни веселья не ощущаю.

Серёжа хочет восстановить спортивную форму. Я предлагаю диету, спорт и наполнить тренировками все наши лесные прогулки с псом. Оживляется:

— Точно, в Битце я буду качать битцепсы, а в Царицыно… царицыпсы!

И бодро уходит от меня спортивной ходьбой.

Люди считают, что соловей среди птиц как белый гриб среди сыроежек.

На скамейке сидят незнакомые юноши. Хочу пройти мимо них с достоинством, но мама долго не берёт трубку и, поравнявшись с ними, я вынуждена произнести: «Мама, вскипяти мне кастрюлю воды». «С лёгким паром», — слышу вслед.

Сквер завален, но дорожки исправно чистят, и, параллельные, они как гигантская лыжня. По ним хозяева бродят с псами, и те переглядываются через сугробы, как в Хемптонкорском лабиринте, задирая вверх морды.