Евгений Москвин - Предвестники табора

Поэтому, когда дядя Вадик подходил к дому Геннадия (тот, несмотря на ранний час, уже не спал — приваривал друг к другу ребристые железные пруты; с какой целью — это для меня до сих пор загадка), и на сей раз не преминул обернуться и напомнить мне:

— Не смотри на сварку, отвернись!

И Мишка, тот, идя рядом со мной, повернул голову и проговорил это же; только прибавил еще в конце обращение: «Макс».

— …Да-да, и ты тоже отвернись, — сказал дядя Вадик, переведя взгляд на Мишку.

Этого наставления я всегда слушался — вещь для меня тоже нехарактерная, а пожалуй, и исключительная; однако на сей раз прежде, чем я успел отвернуться, сварка потухла. Геннадий снял маску и поздоровался с дядей Вадиком; затем с нами. Мать называла его «человеком неопределенного возраста»; и всегда добавляла: «Да, бывают, знаете ли, такие люди, у которых ни по лицу, ни по другим чертам невозможно определить возраст». (Такие вот высказывания были, как правило, ее самыми глубокими рассуждениями о жизни. «Я вообще очень хорошо жизнь знаю», — любила повторять мать).

Покуда дядя Вадик общался с Геннадием, Мишка принялся нашептывать мне:

— В этом человеке я, между прочим, вижу одного из своих избирателей…

— Почему?

— …когда Пашка сказал вчера, что Геннадий ему не нравится… помнишь?.. Так вот, Пашка, он просто… ну… — думаю, Мишка хотел сказать «идиот», но мой брат никогда еще ни о ком так резко не отзывался; сдержался и на сей раз, — ну, в общем, ты понимаешь… он теперь в оппозиционном течении и неудивительно. Оппозиционное течение из двоих человек — ха! А это как раз таки не их избиратель.

Я напомнил Мишке, довольно угрюмо, что вчера с Сержем и Пашкой у него были значительно более весомые противоречия, нежели какое-то там короткое замечание по поводу Геннадия.

— Да знаю я, знаю, — Мишка нетерпеливо махнул рукой, — к чему ты это, Макс? Ты что не слышал, о чем я говорил тебе? Об избирателях.

Тут я (все так же угрюмо) повторил вопрос, ответа на который так и не дождался: почему, с какой стати он решил, что Геннадий проголосует за него?

— Ну, он же хорошо относится к моему отцу.

— Ты считаешь, этого достаточно?

— Вполне.

Я внимательно смотрел на Мишку. Да, у меня создалось впечатление, что он действительно уверен в том, что говорит; я, однако, слишком долго уже — с прошлого вечера — накручивал себя одними и теми же тревожными мыслями, чтобы вот так вот запросто поддаться и позволить ему убедить себя.

— Почему бы тебе ни подойти, ни узнать у него, стал бы он голосовать за тебя, — теперь я смотрел уже под ноги; и переминался, — поагитировать, а?

— Сейчас не самое подходящее время — мы в лес идем, забыл?

— Мишка!

— Ну что такое?

— Поагитируй его!

— Ты… не знаешь разве, как проходят в нашем поселке все голосования?

— Нет. И как же?

— А очень просто: все ориентируются на своих друзей и знакомых. Соседей. Скажешь, что мы в таком случае должны агитировать тех самых, на которых ориентируются? Ничего подобного — потому что это только иллюзия лидерства. Они, в свою очередь, ориентируются на тех, кто ориентируется на них. Замкнутый круг, так сказать. Ждут, пока поднимется рука, чтобы тут же и самим поднять. В результате же все поднимают одновременно. Такова суть открытого голосования, нетайного, что тут поделать. И это нам на руку в данном случае. Понял теперь?

— Почему же ты решил, что все поднимут руки именно за тебя, а не за Страханова?

— Ты слышал, о чем вчера Олька говорила? Страханов всех достал.

— Кажется, она сказала иначе: «кому нужен Страханов», — поправил я.

— А разницы-то?.. Господи, да что с тобой такое? Ты что, потерял веру в наш успех?

Я молчал — нет, не потому, что мешкал, я же сказал уже, что твердо решил поговорить с Мишкой начистоту, т. е. выложить ему все свои тайные опасения, подозрения, недоверие — Боже, чего у меня только ни было и чем только себя ни изводишь, по кругу — от одного к другому, к третьему и снова к первому, — нет, действительно наступило время искреннего разговора… но тут он самым неожиданным образом оказался отложенным — еще на некоторое время. Дело в том, что мое внимание привлекло кое-что необычное, пожалуй, даже несуразное: я увидел, что на ось флюгера, который стоял на углу Олькиного участка, повязан странный платок, радужных оттенков, с очень тонкими блестящими вкраплениями-полосками; при внезапном порыве ветра платок подскочил, потому что был повязан неплотно, но все же удержался на флюгере.

— Эй, гляди-ка! Что это такое? — я смотрел через Мишкино плечо.

— Где?

— Вон там, у тебя за спиной. Взгляни на флюгер.

— Макс, не увиливай!

— Брось! Я говорю, смотри… что это еще такое?.. — я подошел к флюгеру и уставился на подпрыгивавший платок.

Теперь и Мишка смотрел на него.

— Откуда он тут взялся?

— А я знаю? Может, Олька оставила?

— Зачем Ольке вешать платок на флюгер?

Мишка не нашелся, что ответить; я подошел к флюгеру и попытался дотянуться, но нет, росту не хватало; я позвал Мишку:

— Иди сюда, помоги мне!

— Ты что, снять его хочешь?

— Да.

— Зачем? Не надо этого делать. Придет Олька и снимет.

— Может, он не ее.

— А чей же тогда? Прабабушкин? Вот уж вряд ли!.. Пошли.

Я, однако, уперся — как всегда; настойчиво тянул руки, прыгал, даже заступил на чужой участок (но все-таки это было ведь не чудовищное нарушение, не святотатство, ведь это Олькин участок), — но и близко не добился своего: если бы хоть кончиком пальца коснуться, — нет, какое там! Палец мельтешил на расстоянии метра ниже.

Словом, стараний бесполезнее этих и придумать было нельзя, но я только еще пуще втягивался в эти… яростные попытки?

Не так ли мы мечтаем о несбыточном, как я тогда мечтал достать этот платок?

Остановил меня только оклик дяди Вадика:

— Эй, племяш! Ты идешь? Пошли уже! — оклик все же доброжелательный, но так или иначе вогнавший меня в ступор и заставивший немедленно послушаться.

— Что ты к этому платку прицепился, можешь сказать? — Мишка спросил даже с укором.

— Что угодно, но только не прицепился, — заметил я машинально.

В другой раз Мишка, конечно, улыбнулся бы такой вот своей оговорке; сейчас, однако, мой брат выглядел слишком озабоченным; я оглядывал его украдкой, как вдруг даже почувствовал какую-то странную, неожиданную и, казалось, совершенно неуместную гордость — словно вогнать Мишку в тяжелые раздумья было для меня победой.

Если за завтраком я искал пути к тому, чтобы снова искренне поверить в Мишкину теорию государства (та самая вожделенная ящерица — я собирался отрастить ящерицу из хвоста), то теперь я неожиданно для себя понял, что просто хочу все выяснить — действительно ли Мишка верит в свое предприятие или нет.