Евгений Москвин - Предвестники табора

Потому что Поляна чудес отдалилась бы, и мы так и не набрели на нее. (Приоритет мысли над пространством, духа над материей — я уже говорил).

И я был бы побежден, утратил бы веру.

Но я выдержал, не стал ничего говорить. Что меня спасло? Именно это чувство присутствия, но было оно совершенно особого рода — и сам того не осознавая, я стал думать о тех вещах и так, как никогда не стал бы думать, не будь рядом Предвестников табора. (Я говорю «сам того не осознавая», потому что до определенного момента мне мое течение мыслей представлялось вполне естественным и никем неконтролируемым, — только разве что Мишка и старался его сбить. Сновидец, способный мыслить только здесь и сейчас, сумеет ли он осознать витающий рядом голос гипнотизера, который его в этот сон и отправил? Противиться его воле?).

Предвестники табора.

Вот оно, роковое словосочетание, столь же странное и наделенное лишь скрытым смыслом, сколь и совершенно спонтанное, родившееся в моем мозгу подобно тому, как рождаются слова на бумаге под механически стенографирующей рукой.

Предвестники табора…

Предвестники табора…

Предвестники табора…

Эти два слова, принявшиеся вертеться в голове и готовившиеся уже сорваться с языка, когда мы с братом, выйдя на поляну, заметили маячившие на горизонте пестрые фигуры, — да, пожалуй, эти два слова могло родить только взорвавшееся от испуга детское воображение. Когда впоследствии мне удалось расшифровать, как именно они, должно быть, появились, даже забавно стало! Уверен, в самом начале (если только можно назвать «началом» подсознательный взрыв длительностью в долю секунды) было ровно три слова, но не два, — «предвестники беды» и «табор»; слово «беда» оказалось, однако, настолько отчетливым и эмоционально окрашенным, что тотчас же перешло в мой собственный настрой и иссякло, — слово-укол, вымелькнувшее из-за ветвей деревьев подобно вспышке: раз и нет ее, остались только тлеющие искры…

За пару минут до того, как мы вышли из леса, я, по совершенно неизвестной причине, вспомнил рекламу драже «Skittles», которую крутили тогда по телевизору по нескольку десятков раз в день, — о собаке лесного сторожа, пробуждающейся после грибного дождя; подняв косматую коричневую голову, она прислушивалась к чему-то, как только полоса солнечного света пробегала по козырьку ее будки — «будто бы прислушивалась к самому этому свету, — пришло мне вдруг в голову, — или же ее слуху стал доступен шум следующего дождя, не из водяных капель уже, а как раз из рекламируемого драже», — того самого дождя, которым заканчивался ролик и который собака, как подсказывал ей некий инстинкт, должна была «вызвать» самостоятельно.

Она оставляет будку и бежит в лес, через бирюзовое поле, на которое всем своим весом улеглось небо, с остаточной черноватоогневой рябью облаков.

А почему сторожевая собака не на цепи?

Но разве при такой свободе цвета (и света), при такой особенной его тональности, которую невозможно передать иначе, как музыкальными квартами, — боже, разве уместна всему этому физическая несвобода?

Небо без радуги (на самом-то деле, логика в рекламе была следующая: собака просто увидела, что на небе нет радуги, поэтому и стала присматриваться, подняв голову, — а не прислушивалась; если радуги нет, значит, нужно ее «раскопать» в лесу, вот, собственно, и все). Слева от травяного поля неверные и шаткие деревянные строения — дом сторожа с участками толя и железа, крашеного в красный цвет, с загнутыми краями, так, что можно порезаться, — едва ли не разбросанные досочки, которые в таком случайном расположении прибили гвоздями в тех местах, где они просто легли друг на друга; справа — интересный лес (теперь мне казалось, что подобрать прилагательного точнее и нельзя и позже, кажется, через полгода после встречи с Предвестниками табора, я, стараясь описать лес в своем романе, примусь к каждому существительному добавлять самые неожиданные прилагательные, специально, потому что увижу в этом некую зачарованную систему, передающую особые отражения луны в этом самом лесу).

А что здесь, собственно, такого, сказать: «На письменном и деревянном столе лежала ручка»?

Интересный лес, в светло-зеленые массы которого вплетались более темные камешки из слюды и хризолита и который немного терял этот свой интерес, стоило только собаке вбежать туда, и съемка велась уже внутри него, а не со стороны, когда лес сохранял еще обособленность от зрителя. Так бывает всегда, когда нарушаешь целостность некоей детали, — разочарование длительностью в несколько секунд, покуда глаза не обнаружат некую другую, новую целостность.

Собака бежала все дальше, вглубь леса, уверенно, словно знала, куда именно ей следует продвигаться, а между тем, не было никакой тропы; иногда она так ускоряла свой бег, что листва и солнечные зайчики вокруг сливались в несфокусированную акварель, словно сошедшую со страниц фантастических романов о виртуальной реальности. И вот, наконец, цель путешествия — кряжистый пень, напоминающий небольшую Вавилонскую башню, с многочисленными слепыми окошками; на каждое уселось по зеленой бабочке, и когда я смотрю на них, мне почему-то хочется, чтобы рисунок на крыльях (из более темной зелени — подобно тому, как раньше в светлую зелень леса вплеталась более густая, словно из другого материала), — немного иначе отражал самые разные фрагменты пня, искривленно, — да-да, как в створках кривого зеркала, и под движением крыльев фрагменты живо начнут меняться.

Чуть только собака тыкается носом в кряжистые корни (подножие пня «выделено» большим эллипсом солнечного света — будто прожектором маяка), — бабочки разлетаются во все стороны со звуком разлетающихся птиц; собака ловко принимается разрывать сухую листву, и вдруг из земли начинает бить радужный фонтан.

Начинается дождь из драже «Skittles».

На обратном пути собака встречает в поле своего хозяина с ружьем, который снимает шляпу, чтобы наполнить ее падающим с неба драже («а может быть, сторож, восхитившись умом своей собаки, снял шляпу потому, что хотел отдать ей почести?»).

Та-ам, та-ам, тум-там, и-и-и-и, — мысленно напевал я странную музыку-путешествие, сопровождавшую рекламный ролик, с глубинными аккордами…

Когда деревья расступились, я наконец-таки не выдержал:

— Поляна Чудес, я же говорил тебе!

Мы действительно очутились у подножия поляны.

Мой победный клик был тем более поразителен для Мишки, что последние часы ничто не предвещало его.

Я прибавил задорно:

— Ну вот, смотри!

— Этого не может быть!

Мишка вытаращил глаза.

Но сегодня я знаю, что он не просто был удивлен зрелищу, открывшемуся нам на поляне.