Владимир Ешкилев - Андрогин

Венеция Григорию не понравилась. Город провонял гнилью, как старое лесное болото. Если в Триесте морской ветер успевал разгонять городские миазмы, то здесь он явно не справлялся. Запахи разложения и распада преследовали Сковороду и на улицах, и в роскошных апартаментах супругов Тома. Он откровенно скучал и жалел, что оставил палаццо д'Агло, где в свое удовольствие изучал эмблематику и копировал рисунки из альбомов. Он с радостью обменял бы украшенную балдахином роскошную кровать в апартаментах на улице Трех Тринитариев на сенник в сыром палаццо жениха Клементины.

Венецианская архитектура его впечатлила, но тяжеловатая красота Сан-Марко и Дворца дожей не смогла заменить хорошего настроения. Констанца была само обаяние, но зрелище оргии не покидало памяти Григория. Муж прекрасной аристократки оказался скучным педантом, абсолютно равнодушным к философии и ко всему, что интересовало его жену. Он вообще уделял супруге лишь жалкие крохи внимания и ложился спать в кабинете, отдельно от нее. Сковорода решил, что флегматичный, склонный к рациональному восприятию нрав банкира способствовал его телесной холодности. Единственным, что могло поднять настроение супруга Констанцы, было время, проведенное в оранжерее, где, под наблюдением опытных садовников, росли диковинные, привезенные из дальних краев, деревья, цветы и овощи. С Григорием Генрих Тома держал себя непринужденно и корректно, но чувствительная натура Сковороды улавливала во взглядах банкира, брошенных им исподтишка, невысказанные вопросы и растущее подозрение.

Перед поездкой в Венецию Констанца подарила «природному человеку» три смены добротной светской одежды, в которой Григорий ощущал себя удобно, но непривычно. Особенно порадовала его новая обувь. Его старые башмаки окончательно расползлись, и если бы не щедрость супругов Тома, школяру пришлось бы ходить по улицам Венеции босиком. Теперь же на его ногах красовались черные туфли из телячьей кожи с пряжками и квадратными каблуками. Вместе с Констанцей они гуляли по городу и проводили время за метафизическими беседами. От гнилостного смрада у Григория почти постоянно болела голова, но все же он пытался понять и запомнить как можно больше. Констанца охотно шла навстречу его познавательным стремлениям. Она объяснила Григорию строение и составные элементы каббалистического Древа Сефирот. Умственно провела его по мирам Древа: от Малхуда и сияющего Йесода к неизъяснимому Кетеру и дальше, в запредельную даль Эйн-Софа. Взамен Сковорода твердо решил познакомить красавицу с писаниями знаменитых афонских и печерских старцев.

Разговор об Афоне начался с того, что Констанцу заинтересовала иконка, которую Григорий держал на комоде, рядом с кроватью. На иконке киевский иконописец, в характерной нововизантийской манере, изобразил инока, приставившего указательный палец к губам, судя по всему, призывая к молчанию. Констанцу поразило сходство этого жеста с ритуальным масонским знаком градуса «тайного мастера». Она поинтересовалась, кто именно изображен на иконке.

– Святой греческий мученик Максим Исповедник, обучавший тому чину молчания, каковой смиренные иноки именуют Священной Исихией, – пояснил Сковорода. – Он шел путем, проложенным некогда преподобным Дионисием Ареопагитом, указавшим нам подвизаться на стезе Господней, идущей не стороной познания Его зримых дел, а стороной познания истинного отсутствия чего-либо зримого и явного.

– Я так понимаю, что Дионисий предлагал путь познания, противоположный пути Аристотеля.

– Истинно так, Констанца, истинно так. Смысл света можно уразуметь, познавая тьму, смысл любви можно определить посредством познания нелюбви, сиречь равнодушия, а смысл Творца выясняется, когда постигаешь Ничто [81]. Ибо напрямую познать его невозможно.

– А в чем смысл священного молчания?

– Оно деятельно приближает нас к Творцу.

– Каким образом?

– Наш предвечный Творец, как известно, ничего не познает, поскольку не нуждается в этом. Он всезнающий. Его всезнание настолько безгранично и абсолютно, что мы не способны себе его представить. Не существует таких слов, какими можно было бы пересказать его безграничность.

– Еще бы! – согласилась Констанца, вспомнив старую масонскую гравюру, на которой Великий Архитектор был представлен в виде сферы с бесчисленными лучами, охватывающими задуманную и созданную им Вселенную, изображенную художником в виде рассыпанных по темному пространству гравюры планет и звезд.

– Познание окружающего нас мира – это то, чем занимаются люди. Сам Бог не нуждается в знании, так как это предусматривало бы такую невозможную вещь как отстраненное осознание Богом самого себя, то есть присущую людям двойственность. Человек может смотреть на себя со стороны, так как не охватывает всего сущего. Благодаря этому существует возможность такой «стороны», с которой мы смотрим на себя, оцениваем себя, ругаем себя за недостойные поступки. Но этого нет и не может быть у Бога, в Его абсолютной Целостности и абсолютной Полноте. Поэтому невозможно представить себе познание, обращенное Господом Богом на Него самого.

– Григорий, простите, но вы объясняете мне эти вещи так, словно я только вчера на свет появилась. Я, к вашему сведению, «Метафизику» Аристотеля в пятнадцать лет прочитала, а труды Картезия и Спинозы – в семнадцать. – На щеках красавицы расцвел прелестный румянец. – Я прекрасно понимаю, Григорий, что Бог не может быть ни объектом, ни субъектом гнозиса, то есть познания. Более того, я даже знаю, к чему ведут эти ваши святые, Максим и Дионисий. А ведут они к тому выводу, что в Абсолютном Божестве вообще не происходит и не может происходить никакого процесса. Соответственно, нет в Абсолютном Божестве и времени, поскольку категория времени, а значит, и каждая определяемая ею последовательность, являются условностями жизненного процесса. Условностями нашего, тварного мира. Мира, который каббалисты именуют Малхудом – Царствием земным. Наиболее униженным и самым примитивным из всех существующих миров.

– Истинно так, милая Констанца. – Сковороде приходилось вновь и вновь удивляться эрудиции и гибкости ума этой удивительной женщины. – Преподобный святитель Григорий Палама, пришедший к осознанию Света дорогой Дионисия и Максима, писал, что все сущее в полноте своей всегда присутствует в Боге, и поэтому слиться с Богом, самому стать Богом, означает получение безграничного знания. Такого знания, для которого не существует ни прошлого, ни будущего. Которое само есть все и всему есть равным. Божественное естество постигается не путем ученого диспута или отвлеченного любомудрия, где каждое слово всегда соревнуется с другим словом. Познание Творца и мистическое слияние с его энергиями происходит через особенную практику священной немоты.