Владимир Ешкилев - Андрогин

«Он ведь еще философский девственник и мыслит традиционными понятиями греха и грани дозволенного, – размышляла Констанца, выводя на гербовой бумаге формулу эпистолярного приветствия. – Нельзя требовать от природного человека быстрого отказа от привычных для него способов осознания мира. Трансформация мировоззрения – тончайший процесс духовной алхимии, требующий строгого соблюдения всех этапов и последовательностей. Искусственное ускорение этого процесса приведет к катастрофе, к невосполнимой потере доверия. Если такое случится, наше единение в поисках Андрогина не состоится. К процессу осознания скифом его собственной теллурической силы нужно подходить осторожно, прокладывая путь через самобытную свободу его тела и через алхимическую идею Андрогина Восстановителя, так удачно захватившую его воображение. Он должен почувствовать андрогинность в себе самом, ощутить себя одновременно и мужчиной и женщиной, строительным материалом и строителем, светом Тьмы и светом Света, хаосом и порядком, фениксом и пеплом. Только тогда произойдет его настоящая инициация, его приобщение к незримому царствию Истинной Гармонии. Только через мистическое и телесное слияние с Андрогином он придет к исполнению героической судьбы освободителя Скифии, уготованной ему Великим Архитектором. Придет к величию… И я вместе с ним».

В конце концов Констанца решила написать Григорию письмо, содержащее в себе притчу. Она вспомнила древнюю легенду вюртембергских масонов и принялась писать письмо по-немецки. Но затем, хорошенько подумав, решила, что для этой легенды лучше подойдет латынь. Тем более, что ей не было известно, насколько совершенно владеет языком Лютера и Лейбница ее адресат.

Письмо в окончательной (третьей) редакции получилось таким:

«Salve! Tibi et igni! [77]

Любезный друг мой, Григориус! Вчера Вы прошли сквозь первые врата на пути к Гармонии – сквозь Врата Венеры. Но впереди вас ожидают новые испытания.

Прочтите эту притчу, которую я переписала для Вас из древней секретной книги. Она поможет Вам приготовиться к будущей встречи с тем, кто сподобился на имя Rebis. [78]

Строителей направил король, а меня – Командор Розы и Креста Вольфрам фон Эрландорф. Пока строители – камень за камнем – возводили стены Собора, я в медитациях и снах пестовал его мистического двойника, бывшего втрое прекраснее самого каменного сооружения. Я строил его из грез и воспоминаний о причудливых зданиях, увиденных мною в годы путешествия на Восток. Было задумано: когда строители завершат свой труд, а Священство освятит храмину, я вселю призрачного двойника в гранитное и известняковое тело Собора. И дух нетленный и животворящий войдет в его отторгнутую от скал и водораздельных глин плоть. Войдет, дабы пребывать там тысячелетия во Славу Божию. Во имя истины, посланной нам, посвященным, через Розу и Крест. Также: через Крест и Розу. Через четыре Луча и алый цвет невысказанной Авроры.

Работа каменщиков уже близилась к концу и мой незримый труд подходил к завершению, когда случилось непредвиденное. Утром в соборе нашли повешенную. Женщина ушла из жизни добровольно, пытаясь забрать с собой на тот свет нерожденный храм. Работы были приостановлены. Погруженная в мое беспредельное отчаяние, мистическая Душа Храма, рожденная и выращенная мной, за несколько часов угасла и почернела. Агония недостроенной Души перебросилась на мое тело: ноги отекли, лицо покрылось мерзкими пятнами, словно знаками моего поражения.

Я долго молился, а потом принялся собирать в мешок утварь для медитации, снял со стен арендованной комнаты лики Луны и Солнца. Потом забрызгал известью золотые звезды, нарисованные на потолке бродячим живописцем Таубе. Когда, семь лет тому, он рисовал эти звезды с неровными нервными лучами, я был молодым и счастливым, а фундамент храма еще не сровнялся с брусчаткой соборной площади. Теперь у меня не хватало даже сил вспоминать те светлые, исполненные рвения дни и ночи. Мешок за семь лет источила моль. Его ткань рассыпалась, как только я до нее дотронулся. Пеналы ароматических палочек вываливались сквозь дыры на пол. Хрустальный шар я завернул отдельно. Это был подарок ветхого армянского мистика. Его нельзя было сочетать с дырявыми вещами дырявого сущего.

Вечером пришел Архитектор, почерневший и невнимательный. Он сказал, что мудрые магистраты, заседавшие в Ратуше, учитывая, что, согласно церковным канонам, оскверненную самоубийством постройку нельзя делать храмом, постановили достроить уже бывший Собор как муниципальный органный зал, упростив паруса центрального нефа, уменьшив диаметр и высоту куполов, которым теперь никогда не познать крестов. Он также сообщил, что не может собрать старших мастеров цеха вольных каменщиков. Все они как один в тот вечер пили в кабаках с девками и оскорбляли унынием свое призвание.

Мы тоже решили выпить. Я открыл припасенный бочонок божественного вина, приготовленного из отборного и благословенного Розенкрейцером винограда, растущего в севильских имениях командора. Я берег это вино для того дня, когда освятят Собор, но теперь это перестало что-либо значить. Архитектор пил сию драгоценную амброзию как обычную воду, заедая дешевым английским сыром. Жирным, словно бедра здешних кухарок. При других обстоятельствах я бы обиделся, но теперь мне было все равно. Бледный, двухтактный голос Архитектора только скользил по поверхности моего внимания. Реквием, наугад составленный из сумасшедших тем и пустынных воплей дервишей, пульсировал под моими висками. В нем не было ни алых, ни розовых звуков. Только серые, как голоса сытых вампиров.

В полночь кто-то постучал в дверь.

Я открыл ее, надеясь увидеть старших мастеров, ищущих своего предводителя. Однако увидел старого попрошайку, которому не отказывал в мелких монетках. Он обычно сидел на противоположной от моего жилья стороне соборной площади.

«Я – Второй», – произнес бродяга. А у меня даже не хватило сил обидеться на Командора, тайно подстраховавшего меня дублером. Архитектор долго смеялся, а потом заметил, что, мол, «вот она, полнота Треугольника – нас трое – мы можем привести в движения миры и призвать ангелов из Йесода – но даже втроем мы не сможем воскресить ту проклятую дуру, которой взбрело в голову повеситься в Соборе и испортить все – то есть все-все-все-все».

«Давайте пить вино, благословенное и праведное», – предложил Второй.

Мы пили, и полнота Треугольника вокруг нас крепла.

На рассвете пришли мастера и сообщили, что тело повешенной исчезло из городского морга. В полдень нашелся уважаемый в городе господин, подтвердивший под присягой, что видел самоубийцу живой, покупающей хлеб на углу Фонарной и Кривой улиц. А потом таких свидетелей стало трое. Мудрые магистраты приказали уволить престарелого врача, ошибочно признавшего женщину мертвой. В экспертный покой они назначили молодого лекаря с хорошим зрением и острым слухом. Воскресшую немедленно объявили в розыск. Первичное назначение Собора было официально и торжественно восстановлено.