Юрий Покальчук - И сейчас, и всегда

— Слушаю, — сказал Массат, едва они вошли в штаб и расселись. — Что случилось?

— Погибла Мадлен... — сказал Толстый Ян, тяжело выдохнув слова, и воздух в штабе загустел. Антуан опустил глаза. Тяжкое молчание пробил своей следующей фразой тот же Толстый Ян. — ...Мадлен, Женевьева и еще двое товарищей — Леброн и Тандье.

Не верилось, не хотелось думать, не хотелось слышать!.. 14 августа 1944 года, прекрасный летний день, зеленый и солнечный, война заканчивается. Советская Армия продолжает свое победное наступление уже на территории Западной Украины, еще немного — и фашисты будут выброшены за пределы Советского Союза. Неделю назад открыт наконец второй фронт, англичане и американцы высадились на французском побережье в Нормандии, движение Сопротивления развернулось на всей территории страны, не сегодня завтра фашистские войска окажутся и за пределами Франции. Скоро победа.

Почему же сейчас? Почему Мадлен? Почему Женевьева?.. Нет, это невозможно, невозможно — быть такой юной, такой любимой, так радоваться жизни — и не жить! Женевьева приходила в лагерь две недели назад. Она цвела уже взрослой девичьей красотой, и партизаны всегда радовались ее появлению, просто рады были ее увидеть, хотя непременный Пако всегда при ней, не отпускал и на секунду. Массат давал ему свободу, когда появлялась Женевьева. Хорошо помогать чужому счастью, даже немного нарушив дисциплину. Исключение, говорил Массат. Но в Сент-Этьенн на связь Пако так больше и не пошел. «Опасно было бы его посылать, — говорил Массат Андрию. — Ты же понимаешь, он может свалять дурака, подведет Мадлен, а рисковать ею мы не имеем права ни за какую, цену...»

Нет цены, чтобы оправдать такой риск, и в Сент-Этьенн ходил Андрий. Точный, осторожный, он всегда оставался теперь в этом доме, только в другой комнате, и долгие ночи проходили в разговорах с Мадлен. Он вопреки ожиданию все больше оживал и привязывался к ней, к ее страстному телу, к ее губам и рукам, к ее манере говорить.

Холод опустился сейчас на Андрия, суровый зимний холод, хотя на улице стояла жара. О нем и Мадлен знал еще Антуан. Больше никто. Кроме Пако. Но о Пако знали все.

Окаменело лицо Массата, заходили на скулах желваки. Все любили Мадлен. Но как любили все Женевьеву и Пако! Они были детьми партизанского отряда, детьми подполья, его радостью и надеждой, символом всех ожиданий, символом жизни, символом будущего. Каждый, кто видел их вместе, думал и о своем, о том, что у него было, и что есть, и что будет. О тех, кого оставил. Или начинал думать, что кто-то появится и в его жизни и он станет любить ее, свою будущую любимую, ничуть не меньше, чем Пако Женевьеву. Молодежь завидовала ему. Но тем, кого любят, не так завидуют, как радуются за них.

— ...Подполье готовилось к переходу в партизанский отряд. Тревожили сведения, что гестапо пронюхало о многих членах подполья. Все, кто мог попасть под подозрение, должны были немедленно уйти. В последние дни окончательно выяснилось, что готовится массовый арест всех подозрительных, и подпольщики собирались двинуться в лес на несколько дней раньше.

...У нас было оружие и радиопередатчик. Передатчик на квартире Жана Тандье. Оружие в подвале у Леброна. Мы собирались выйти сегодня, а прийти завтра. Нас предупредили позавчера вечером, что квартира Тандье на подозрении, может быть обыск. Мадлен предложила перепрятать передатчик у себя. Известно было, что она вне подозрений. Леброн пришел к Тандье вечером с большим чемоданом, там было оружие — два автомата и три пистолета. Очевидно, они упаковали туда еще и передатчик и совсем поздно вечером, когда прохожих на улицах почти не стало, отправились к Мадлен. За ними следили. Через полчаса дом Мадлен был окружен. В ответ на требование полиции открыть дверь раздалась автоматная очередь...

Я выскочил из своего дома через подвальные двери в сад, дальше ползком под забором в конце сада, там доски на одном гвозде, и соседней улицей к Жоржу, подняли по тревоге всех, собрались за городом, где начинаются виноградники...

Бледный, взволнованный Антуан прервал свою речь.

— Хорошо, что Антуан догадался предупредить мать. Она пришла к виноградникам уже после обеда. Едва могла говорить. Сказала, что все убиты. Наверное, Мадлен застрелилась сама, когда немцы ворвались в дом. Женевьева убита в саду, видно, хотели прикрыть огнем ее отход. Но оцепление было таким, что там и мышь бы не проскочила. Они не знали, сколько людей в доме. Забросали их гранатами через окна, потом пустили в ход огнемет. Дом уничтожен почти полностью. Мадлен и товарищи отстреливались почти до утра. Под утро фашисты вынесли все четыре тела в машину. Значит, они погибли...

Толстый Ян замолчал. Молчали и другие. Уныло смотрели вниз люди из Сент-Этьенна, за эти полтора суток они уже почувствовали всю тяжесть случившейся беды.

Сжав губы в тонкую полоску, молчал Массат, только желваки на скулах не переставали двигаться. Молчали командиры партизанских отделений, осмысляя страшную новость. За последние полгода в отряде погибли только двое. И то в прямом бою с врагом. А здесь сразу четверо... И кто!

Молчал Андрий, не в силах освободиться от тяжелого оцепенения, которое делало мысль замедленной, мешало до конца понять происходящее, не давало распространиться острой боли, что жгла в груди, не согревая зябнувшего тела.

— Андрий, — наконец выговорил Массат, — иди скажи ему...

— Я? — проговорили Андриевы губы. — Почему я?

— А кто? — спросил Массат.

Андрий молча поднялся, кровь совсем отлила от лица, ноги плохо слушались его, и, когда он повернулся, чтобы выйти из штаба, пошатнулся, едва не упал. Он вышел из прохлады дома в горячий воздух августа и сказал, глядя прямо перёд собой, прямо в глаза Пако, который неотрывно смотрел на дверь штаба уже целых полчаса, а сейчас по лицу Андрия, по его глазам читал все, он уже слышал, уже знал, но нет, нет...

— Она погибла, Пако, — мертво сказал Андрий, — Она погибла. И Мадлен. И еще двое — Леброн и Тандье. Они погибли, брат.

Беда приходит неожиданно, как выстрел в спину, как раз тогда, когда забываешь о ней, когда думаешь, что твоя радость обязательна и вечна, как земля. Как мы хотим, чтобы наше существование было долгим, чтобы чувство уверенности не покидало нас, уверенности в себе, в ближнем, в том, что придет новый день и принесет новые лучи солнца. Как нам не хватает обыкновенной опаски, когда мы впервые достигаем высоты своих чувств!.. Ждем только радости, ведь иначе и быть не может, если уже однажды так было, просто не может быть ничего другого, если ты любишь и любят тебя, и ты молод и силен, и все только начинается. А война заканчивается, и долгая, бесконечная жизнь впереди, и твоя душа приняла в себя другую, и вокруг друзья...