Арман Лану - Когда море отступает

Солнце все еще светило ярко. Стояли самые длинные дни в году.

В машине Валерия поставила локти на руль, опустила голову на ладони и с минуту сидела неподвижно. Потом тщательно протерла очки, надела их и, закурив сигарету, сдвинула машину с места — мотор загудел, точно самолет, отрывающийся от земли.

Молодой солдат лежит на животе. Голова повернута под прямым углом к туловищу; видно его лицо, розовое, чересчур розовое; можно подумать, что у него свело шею. На губах застыла гримаса. Изо рта вытекла струйка крови, к ней прилипла муха. Рука, совсем детская, лежит возле подбородка — кажется, солдат сейчас ее подложит. Абелю не охота смотреть на мертвого юношу, но солдат лежит так, что Абель не может не видеть его. Да и потом, неподвижность мертвецов притягивает взгляд.

— Когда все это кончится, здесь будут устраивать пьянки с девками, — замечает Жак. — Да, да! У тебя, я вижу, слюнки текут!

Может быть, именно потому, что у Абеля текли слюнки, Дженнифер и не приняла его всерьез? А может быть, потому, что Жак старше его? Подумаешь — всего на один год! Абель поглаживает лежащую у него в кармане трубку, которую она ему подарила и которую он еще не осмелился раскурить. Новенький «Денхилл», точно такой же, как у Жака, такой же дорогой, с белой точечкой для красоты. Дивная трубка! Он три дня выдерживал ее в виски. От нее до сих пор пахнет спиртом. А, да ну его, Жака, к черту! Пусть он думает что ему угодно! Абель достал трубку, набил ее «нэви-катом» и задымил. Жак искоса, с изумлением поглядел на Абелеву трубку.

Над блиндажом летают чайки; Абель терпеть не может их крик — словно по покойнику плачут. У блиндажа, заставившего его и Жака прирасти к земле между дюнами и селом, грязный настил. Абелю и Жаку все еще не по себе. Ведь и часа не прошло после того, как у них на глазах бежал горящий немец. Тогда они были уверены, что сидящие в блиндаже сдадутся, но этого не произошло. Из бойницы идет дым и легко, точно марля, рвется на ветру. Невдалеке дрок, на котором еще кое-где не опал золотистый цвет, прикрывает бугор, а за бугром заметно шевеление. Вот бы туда! Но между бугром и впадиной, где находятся Абель и Жак, ровное место, голое, как школьный двор. Экая досада! Они там, за бугром, чувствуют себя, наверно, в полнейшей безопасности!.. Врач с красным крестом на халате и два санитара делают раненому переливание крови; движения у них размеренные, как у насекомых.

Постепенно их жесты замедляются. Кажется, будто волны смерти исходят из ее молодого служителя — подростка со сведенной шеей. Абеля клонит ко сну. Жак примолк. Э, да он… да он храпит! Чуть качает головкой гвоздика. Абель встрепенулся; во рту у него противный вкус. Кто-то окликает его мяукающим голосом. Абель ткнулся носом в край впадины. К ним прыгает не человек, а шар. Еще один не в меру ретивый сержант!

— Не шевелись, ребят!

Военная косточка прислушивается, принюхивается, выпрямляется, на секунду повисает на руках, затем опускается.

— Что вы тут ошиваетесь? — дружелюбно заговаривает он. — «Связываетесь»? С англичанами? Отряд связи? Отлично, отлично! Лейтенанта потеряли?… Ничего, найдется!

Хамелеон песков — блиндаж, выкрашенный в ярко-зеленый и ярко-желтый цвета, словно приблизился к ним. Укрепленный на источенных водорослями камнях, он наблюдает за ними из горизонтальной смотровой щели.

— Пригнись!

Сержант выдергивает у гранаты кольцо, отводит правую руку назад, а затем со всего размаху бросает гранату. В то же мгновение из блиндажа вылезает немец в фуражке и в гимнастерке. Раз, два, три, четыре… Время тянется нескончаемо долго. Граната разрывается в двух шагах от немца. Земля содрогается, толчок отдает в живот. Боже! Повторяется случай с огнеметом! Раненый немец упал. Он шевелится. Он ползет к ним. Сержант выпрямляется, но с тем, чтобы в любую минуту снова нырнуть. Тишина. Только шумит прибой. Сержант стоит с автоматом под мышкой. Раненый немец приподнимается, надает, снова приподнимается и, волоча несгибающуюся ногу, бежит к ним. Расплывается отвратительное пятно — пятно густой крови. Другие немцы, тоже в гимнастерках, с засученными рукавами, растерзанные, выползают один за другим из люка и высоко поднимают руки.

Жак пляшет, как индеец, и поет диким голосом. Абель не может понять причину этого ликования. Кровоточащий немец — в десяти шагах, лицо у него закопченное, глаза блестят, как голубые стекла. Один, два, три, четыре немца, тяжело ступая, следуют за ним. Раздаются два свистка. Веселый сержант и его люди переходят через дюну — блиндаж остается у них слева, — перелезают через ограду и гуськом идут дальше. На всем этом прелестном пляжике остаются пять человек с поднятыми руками, в форме серого цвета, три канадца, а поодаль — бесстрастные фигуры молодого врача, сверкающего белоснежным халатом, и его санитаров.

— Желаю успеха, ребята! — рупором приставив руку ко рту, издали кричит сержант. — До встречи в Берлине!

Абель обводит глазами Жака, врача, раненых, пятерых немцев, медленно опускающих руки, — во всей этой сцене ему видится нечто комическое.

— Руки вверх! — кричит Жак. — Руки вверх! Hands up!

Так вот они какие, немцы! Тужурки у них длиннее, чем куртки канадцев, однако ягодиц не прикрывают. Подпоясаны немцы черными ремнями. Форма на них бледно-серо-зеленая. Разителен контраст между их длинными тужурками и широкими «хаки», между помятыми фуражками бошей и касками канадцев с разными штучками.

Абель приближается к немцам, держа карабин наперевес. Не очень-то удобно обыскивать! Он делает Жаку знак. Жак — автомат через плечо — обыскивает их карманы, ощупывает бедра. Форма у них чиненая, изношенная до того, что сквозь нее просвечивает худое тело. Старший наполовину облысел, ему лет сорок, не меньше. Очки в стальной оправе делают его похожим на чиновника. На животе у него косо повязана наполовину черная, наполовину красная лента, на эполетах — серебряный галун. Он повторяет одно слово, каждый раз с особой интонацией:

— Komrads! Komrads!

Не считая раненого, все они ростом меньше канадцев, и, кроме лысого, у которого дрожат на ветру уцелевшие волосики, желтые, как цыплячий пух, все они не так белокуры, как их озадаченные победители.

Такие лица, как у этих врагов, мелькают во всех канадских поездах — вот что приводит в изумление новобранцев. Абель чешет затылок. Он говорит немцам несколько слов. Те хором отвечают по-немецки. Один из них с облегчением восклицает:

— Hitler kaputt! [17] Гитлеру капут! (нем.).

Так рушатся кумиры. Раненый, величественный, точно аист, стоит на одной ноге. Кровь растеклась у него по штанине. Абель свистит в два пальца. Молодой врач оборачивается. Абель показывает на немца. Врач дает разрешение. Немец направляется к медицинскому пункту. Одним меньше. Остается четверо! Абель дает пленным знак лечь на землю и тут же валится сам, наткнувшись на убитого юношу. Он было позабыл о нем. Цвет лица все такой же розовый. Губа все такая же надутая. И муха. Но теперь уже мертвый юноша не так для него важен. Он отошел в прошлое.