Арман Лану - Когда море отступает

Абель вылез из норы. Это была уютная пора. За эти годы изменилась и она. Расширилась, поросла травою и мхом, но осталась все такой же милой норушкой. Абель, словно пастух, разговаривал сам с собой. За ним наблюдали двое ребят. Один мальчуган, в черной старомодной рубашке, натягивал рогатку. На другом был кокетливый фартучек в белую и розовую клетку, волосы ему подвивали. Типичный маменькин сынок.

— Тебе старик не попадался? — спросила черпая рубашка.

Абель скорчил рожу и вынул из кармана игрушечный пистолет.

— Твой?

Рукоятка пистолета сверкала на солнце.

— Нет, не мой, вот этой девчонки, — указывая на розовый фартучек, ответила черная рубашка.

Розовый фартучек опустил голову, затем бросил растерянный взгляд на черную рубашку.

Абель отдал владельцу «пистолет Паттона». Тот поклонился. На лице у черной рубашки мелькнула презрительная усмешка.

— Это твой товарищ? — спросил Абель.

— Парень вон из той усадьбы! Каждый день удирает из дому. Как убежит, так ко мне. Надоел. Мать у него вдова.

— А у тебя?

— Померла.

В выражении этого узкого некрасивого лица была несокрушимая наглость с примесью беспричинной злобы и много детской непосредственности. Абель порылся в карманах, достал монетку, но, вовремя сообразив, что это непедагогично, протянул мальчугану пачку американских сигарет. Черная рубашка схватила пачку и тут же отскочила. Как видно, у нее уже был большой жизненный опыт! Но Абель продолжал улыбаться, и на худых щеках мальчугана неожиданно и весело заиграли ямочки.

— Мы вас засекли. Он — радист. Передавал в Лондон…

Розовый фартучек с важным видом изобразил:

— Тит-тита-та-ти-та-титата…

Потом вдруг поперхнулся:

— Садовник меня зовет. До свиданья!

— Прощай, Норбер, — сказала черная рубашка.

Розовый фартучек пустился бегом.

Абель дал мальчику прикурить. По тому, как мальчишка прикуривал, было ясно, что это не первая его сигарета!

— Наши, французские, дорогие, — с почтительной ноткой в голосе сказал дичок. — А ведь вы только что пели в яме!

Абель было запел:

И перестал. У мальчишки любопытно блестели глаза — две политые маслом оливы с золотистыми искорками в зрачках. Нахальные, открытые, чудесные глаза. Абель стал насвистывать мотив «Малюретты». Паренек ему подсвистывал. У него был хороший слух.

— Это канадская песенка. Французских канадцев.

— А разве в Канаде говорят по-французски?

— Чему тебя в школе учили?

— Я в школу не хожу. Мой старик хочет, чтобы я сдох на работе. Сука!

Абель присвистнул от изумления.

— Так вот о чем поется в песенке, — сказал он. — Девушку зовут Малюретта. У нее пятка болит.

— Что, что болит?

— Пятка.

— А я думал…

— Мать предлагает ей разные средства… Луковицу, картошку, репу и, наконец, мальчика.

— Ну, конечно!

— Почему «конечно»?

— Этим всегда у них кончается.

Абель улыбнулся. Сейчас у проникшегося к нему доверием ребенка был чудный взгляд — Абель видел перед собой воплощение отрочества, каким оно выглядело в древние времена: с мальчика можно было лепить лик Девы для статуи. Из глубины средневековой Франции мальчик высматривал себе друга. И они запели дуэтом — тонкий голосок мальчугана заливался на фоне низкого голоса взрослого дяди:

Мальчуган взял Абеля за руку. «Опять! Я ищу мужчину, а нахожу ребят. Впрочем, тот мужчина тоже был ребенком, и его нет в живых».

— Пить хочешь? Я угощу тебя содовой. Лимонадом.

— Вот здорово! — обрадовался мальчик и нерешительно добавил: — С мятой?

— С мятой.

Абель делал большие шаги.

— За тобой не поспеешь! Ишь, какие у тебя ножищи!

Мальчуган остановился, Абель тоже. Паренек с детской неумолимой требовательностью впился своими черными глазами в голубые глаза Абеля.

— Скажи!

— Ну?

— Ты был там?

— Где там?

— Да вон!

Мальчик показал пальцем на яму, замялся, а потом с необыкновенным тактом спросил:

— Ты был там… прежде?

— Да, — ответил Абель, и к горлу его подступил ком.

Пели они всю дорогу до самого городка.

Был Троицын день, и гуляющие видели, как мимо придорожного креста прошли сынишка этого пьяницы Куршину и «канайец», которого тот подцепил. А «канайец» чувствовал, что с плеч у него свалилась тяжесть, то есть Валерия, в руке он держал шершавую детскую ручонку, а в душе у него пели птицы.

— Стой! — рычит Абель.

На фоне огней заката вырисовываются черные силуэты. Жак, лежа на животе, нащупывает автомат. Абель с карабином в руке — придушенно:

— Да стойте же, сволочи!

Три тени слиплись.

— Стрелять буду! Слышите? Буду стрелять!..

Одна из теней делает ему знак. Оружие прыгает в руке Абеля и бьет его по бедру.

— Нье здрелять, nicht здрелять! Ми пленний…

Абель с удивлением узнает своих подопечных. Вид у них, как у детенышей, нашедших матку. Вот я вас сейчас оближу! Я вас сейчас оближу! Они говорят одновременно. Должно быть, умоляют канадцев не покидать их. Ага, теперь вы вспомнили про законы военного времени? А сами-то вы их соблюдали? Когда вы побеждали, вы их побоку! Абель садится на пень, снимает каску и с отвращением вытирает пот, а Жак между тем высокопарно говорит:

— Господи, укажи мне мое стадо!

В опустошенном парке вопросительно переглядываются статуи. Вода в фонтанах не очень соблазняет Абеля и Жака. Немец пьет из горсти. Абель подносит воду ко рту и сейчас же пиликает. Они идут по дому, проходят гулкие его валы, опить перелезают через стену и попадают в «Палестины», кажущиеся призрачными благодаря как бы витражному освещению, озаренные двумя солнцами — солнцем настоящим, светящим над пляжами Котантена, и солнцем войны, горящим в стороне Кана. Абель и Жак обходят проволочные заграждения, воронки, в которых стоит гнилая вода, сваленные в кучу лебедки, разбитые танки, земледельческие орудия, кладбище повозок. Абель налегает плечом на дверь и входит в сводчатую комнату. При свете электрического фонарика видно, что это пекарня, полная непроданного хлеба — батонов, плюшек с подрумяненной корочкой, золотистых булочек. Шаги будят громкое эхо в мертвой пекарне, а пекарня показывает вошедшим раскрытую печь, квашню, белое тесто, залитое тонким слоем шоколада. Абель ломает хлеб — кусок себе, кусок Жаку. Немцы набрасываются на хлеб, набивают карманы. В тишине слышно, как челюсти перемалывают хлеб, выпеченный вервилльским булочником, замешанный еще до Освобождения, поставленный в печь под бомбежкой, обыкновенный честный хлеб, но только лучшего качества, потому что булочник к муке, которую выдают по карточкам, подмешивает рыночную муку, хлеб, который в течение бесконечно долгого дня войны постепенно терял свою влажность и который все еще хрустит на зубах.