Арман Лану - Когда море отступает

Жак ищет, нет ли чего попить. Все заперто на ключ. Ломать двери он не решается. Абель и Жак выходят наружу. Ночь не спит. Разрушенные здания дымятся, пахнет подгорелым молоком. На втором этаже тускло поблескивает золотая голова игрушечной лошадки. Раскачиваясь в воздухе, падают на землю ракеты — от них становится светло, как в аптеке. Осколки со свистом черкают стены. Абель и Жак пробегают по двору фермы, падают, поднимаются, мечутся между звеньями обрушившейся стены, торчащими, как гнилые зубы, одновременно пролезают в сени. Дверь настежь распахивается — кажется, она вот-вот сорвется с петель. Врывается ветер и раскидывает по полу бумажки. Раздается треск, а потом что-то медленно, бесконечно долго обваливается — это сзади них рухнула крыша. Карманный фонарик обшаривает стрельчатые своды спуска и лестницу, скользкую от грязи. Абель и Жак сбегают в подвал. Молодая женщина в комбинации и полосатой юбке, с рассыпавшимися по плечам рыжими волосами в ужасе смотрит на них.

— Не бойтесь, сударыня, не бойтесь…

— Вы — французы!..

— Канадцы.

При виде полуодетой женщины у Абеля пробуждается атавистическое желание. Сразу стало сухо в горле. Ноющая боль в крестце.

— А… а боши? — спрашивает она, и губы у нее дрожат — она еще не смеет верить своему счастью.

— Ушли! Вы здесь давно?

— Не знаю. Во всяком случае, не меньше суток. А как село?

Абелю неловко. Как будто это он разрушил родные ее «Палестины»! Он наводит фонарь на Жака — Жак великолепен в роли освободителя, грудь его вздымяется под курткой от переполняющих ее благородных чувств. Женщина наконец поняла — волнение ее растет.

— Господи! Значит, они высадились?

Она проворно зажигает две свечи, прилепленные к коробкам с камамбером. Жак тушит свой фонарь. Вместо холодного, механического света — живой свет, от которого их тени пускаются в пляс. Тень растрепанной женщины похожа на непропеченный, с отставшей верхней коркой хлеб. Бретелька бюстгальтера упорно сползает — женщина машинально поправляет ее. Она подходит к печурке и начинает мешать в ней. Угли краснеют. Женщина снимает кочергой кружок и ставит котел. Затем оборачивается — щеки у нее раскраснелись. На матраце барахтаются двое детей.

— Ваши? — спрашивает Абель.

— Маленький. А тот, что постарше, — сын моей сестры.

Она ищет платье, но не находит, затем, прикрыв рукой пышную грудь, направляется к лестнице и внезапно испускает крик. Абель хватается за карабин, но тут же успокаивается, услышав, как гаркнул Жак:

— Вон отсюда, свинья! Я тебя, сукин сын!

Жак набирает горсть мусору и швыряет. На глазах у ошеломленной женщины немецкая проныра в стальных очках все убыстряет извиняющиеся жесты и наконец исчезает. Нет, правда, что во всем этом может понять бедная женщина? Англичане, говорящие по-французски с чудовищным акцентом, выгоняют немцев, запуская в них штукатуркой!

Пленные, поясняет Абель. — Попались, как мухи в мухоловку!

Старший мальчик прижимается к тетке. Машинально гладя его по голове, она повторяет:

— Пленные!

Абель подходит к ней. У мальчонки горят глаза от восторга:

— Дядя! Покажи ружье!

— Жерар! — останавливает его женщина.

— Бошам крышка, — успокоительным тоном говорит Абель.

Грохот, от которого дрожит подвал, показывает, что это утверждение не совсем точно. Женщина не вполне верит Абелю. Он ведь тоже ребенок, только большой! Ей хочется что-нибудь ему сказать. Но она не знает, что. И отходит к печурке.

— Извините, пожалуйста, — говорит Жак, вдруг сделавшись воспитанным молодым человеком, — нам очень хочется пить…

Она идет к бочонку и наливает сидру в стаканчики из-под горчицы.

— За освобождение Нормандии и нормандок! — провозглашает Жак.

Он ей нравится — нравится то, что у него такая белая кожа, нравятся ямочки на щеках, темно-голубые глаза, вежливость и детский смех.

— Ну что ж, за освобождение так за освобождение!

Абель пригубливает этого сильно пахнущего яблоками напитка и чихает.

— А вы правда канадцы?

Жак еле слышно смеется. Она смеется сначала чуть громче, а потом уж вовсю. Уверенность наполняет ее, как сосуд. Она вдруг убедилась, а заставил ее поверить неожиданно прорвавшийся молодой смех, от которого поднимается грудь, от которого делается больно, так больно, что уж легче крикнуть от радости, и она бросается в объятия к Жаку, крепко целует его, потом отталкивает, впивается в него глазами, опять обнимает, вырывается, поворачивает за плечи Абеля, чмокает его, прижимаясь к его лицу мокрыми от слез щеками, и наконец, рыдая, опускает голову ему на плечо. Абель растерянно гладит голые ее плечи, затем осторожным движением отстраняет заплаканную женщину.

— Мой суп!

Да, это союзники! И ребятишки живы. Господи, благодарю тебя! Но сейчас ей надо доглядеть, не переварился ли суп, и это лучшее, чем она может отблагодарить бога.

На перевернутом ящике, на котором написано «низ», хотя теперь это уже не «низ», а «верх», расставлены пожелтевшие фотографии широкоскулых женщин с тяжелыми глазами и мужчин с напряженным выражением лица, в праздничных костюмах, сидящих на них как на вешалке. Все эти лица, на которых читается застывшая, подспудная страсть, сквозящая во взгляде, в углах губ и раздувающая ноздри, кажется, оживают при зажженных свечах. Над печуркой пылает Сердце Христово из алого бархата.

Абель садится на табуретку и сажает к себе на колени старшего мальчика.

— Меня зовут Люсетта, — говорит женщина.

Знакомятся. «Люсетта» — «Абель», «Жак». Абель — славное имя. А Жак — обыкновенное. Лучше, если бы Жака звали Абель. Пахнет гороховым супом на сале и гренками.

— «Люсетта» значит «светик», — говорит Абель.

Жак смеется. Абель сердится.

— Ну что ж, — говорит Абель, — подождем, пока рассветет… Мадам!.. Простите: мадам Люсетта, нет ли у вас воды? Хоть я и из страны сидра, но сидр я не люблю… Или молока?

— Ребятишки все выпили. А вода — как выйдете, направо. Возьмите ведро.

Как быстро все меняется на войне! Только что кромешный ад, а сейчас этот подвал, веселая женщина, которая варит суп, разбивает яйца, протягивает освободителю ведро. Абель берет фонарь, поднимается по лестнице, вылезает во двор. Над «палестинами» бледное зарево. Прочесываемое зенитной артиллерией, громыхает небо. Горящий дом по-оперному ярко освещает колонку. Только тут Абель замечает, какие мокрые у него брюки и башмаки. Он быстро-быстро качает. Сперва слышится бульканье, потом бьет струя. Абель припадает к воде. Проходит еще несколько секунд, и вот он уже гол до пояса, холодная пода течет по его лицу, которое он трет обеими руками, по могучим плечам, по широкой груди. Пляшет золотой образок. Когда-то этот образок ему надела мать — ее звали Мария, а на образке изображена божья матерь. Абель фыркает, потягивается, потирает больной затылок, ощупывает мускулы и убеждается, что они по-прежнему гибки, внезапно застывает на месте, потом пятится за колонку и шмыгает за ворота. Кажется, что у этого типа распухли бедра — до того оттопырились у него карманы, к правой ноге привязана граната. Блестит прорезиненный плащ, блестит черное его лицо.