Арман Лану - Когда море отступает

У канадца возникла целая цепь сравнений. Летний лагерь — это поле боя. Шумные ребята — это побеги мертвых городов. Абель присутствовал при гигантской торакопластике земли, а Малютка была всего лишь легким ее испарением, это была Танагра, разбитая пополам и чудом склеенная. Это была подлинная Нормандия, налитая соком, плодоносная, непокоренная, не «добродетельная», Нормандия, благоухающая бродящим сидром. Беранжера была самым вожделенным ее плодом, вожделенным именно благодаря своим ранам.

Я ласкал не только тебя, Беранжера, — я ласкал всю твою землю.

Беранжера, Кристина и другие дети вернулись в лагерь. Малютке нужно было повидать доктора. Абеля клонило ко сну. Шумел прибой. По Абелю прошла тень — он догадался, что кто-то идет. Он приподнялся на локте и, увидел рыбака. На рыбаке были парусиновые туфли, вылинявшие синие штаны в пестрых заплатах, поношенная рубашка. Выдающаяся нижняя челюсть, маленькие глазки, покатый лоб над густыми бровями… Рыбак показал желтые зубы:

— А вы, верно, канайец!

Сосредоточенный, понурый, он нес полную плетушку креветок; сверху фиолетово блестели водоросли. Он сбросил с плеч свою неудобную ношу — полукруглую сеть; на ней вполне могло уместиться все его остроугольное тело.

— С хорошей погодой!.. Ребятишки из лагеря говорят: «Это канайец». Так, стало быть, вы из Канады?

Он переминался. Соображал он туго, мучительно туго.

— Серые креветки есть, а насчет розовых — шиш.

Он неопределенно показал рукой на невыразимо прекрасное море. Потом захватил целую пригоршню жирных серых креветок.

— А уж в сорок четвертом что креветок-то, что креветок-то было — гибель!

Вот такими, наверно, были тивериадские рыбаки. Все лицо в шишках, в складках, в бородавках. По наморщенному лбу медленно двигалась мысль.

— Да уж, чего-чего, а креветок!.. В сорок четвертом жратвы им хватало! Человечиной питались — англичанами, американцами, канадцами, французами, поляками… На все кревечьи вкусы!

Рыбак сплюнул.

— Это гитлеровские креветки! Нацистские креветки! — добавил он.

У Абеля от ужаса похолодел затылок — с такою точностью передавала простая речь рыбака то, что привелось испытать и Абелю. Страх юноши, что завтра его начнут обгладывать. Если разобраться, то ведь Абель, услыхав про мертвое тело в Жауэноном садке, был в глубине души потрясен как раз этим: его обглодали! Его уже обглодали морские животные. В сущности говоря, такая именно участь ожидала тогда рядового Леклерка.

Рыбак упорно барахтался в вязкой тине своих мыслей:

— Серые кишмя-кишели, а розовые были жирнющие, как лангусты! Откормились. Ловить их было опасно из-за мин. Употреблять их в пищу я не мог! А продавать продавал.

Он вытер рот.

— Деньги мне были тогда во как нужны — моего парня угнали в Пруссию, в чертову дыру… Ну, что было, то прошло.

Он достал из сумки оберточную бумагу, стал на колени, прямо на песок, лицом к морю, расстелил перед собой бумагу, разгладил ее ладонью, настелил на нее водорослей, а на водоросли аккуратно, в один ряд, положил самых жирных креветок. У Абеля широко раскрылись глаза от мучительного усилия понять, зачем рыбак это делает. Тивериадский рыбарь между тем накрыл креветки водорослями и, ловко завернув, протянул пакет озадаченному Абелю. Он насильно всовывал пакет ему в руки и все приговаривал:

— Да бери, чего там! Да бери, чего там!

Потом взвалил на плечо громадную свою сеть, корзину взял под мышку и, не оборачиваясь, мерно зашагал вверх по дюне.

На Беранжере была блестящая, красная с черной отделкой кофточка и узкие черные пижамные брюки. Прическу она носила высокую. В том обаянии, которое придавал ей этот мужской костюм, было что-то двусмысленное. Абель взял газету и прочел голосом диктора:

— «Ношение брюк искажает женскую психологию и ведет к изменению отношений между полами».

— Какой идиот это сказал?

— Епископ Генуэзский.

— Извините, ваше преосвященство!.. Да, ты знаешь, кого нашли мертвым в садке Жауэна? Нет? Люцерну! Ратье! «Так, растак, распротак!!!» Бедный малый!

Абель живо представил себе Люцерну, его слегка презрительную манеру изображать мужика. Люцерна тогда разошелся. А между тем в этой самой зале, среди гостей, позванных на свадьбу, Люцерну караулила смерть, караулила его судьба — «роза на воле».

На улицу Восходящего солнца из боковой улочки вышел высокий, осанистый, элегантный господин со смуглым лицом и сединой на висках и подошел к ним.

— Пойдемте выпьем чего-нибудь, господин мэр.

— Не откажусь, моя прелесть. Ты нынче вырядилась пажом! Поглядите на нее! Нет, вы поглядите!.. Аннета! Спроворь-ка нам мускату.

Малютка была знакома со всеми мужчинами, все были с ней на «ты». И в то же время все относились к ней с уважением.

— Что-нибудь выяснилось относительно Ратье? — спросила она.

— У Жауэна в два часа ночи видели в окне свет. Но Жауэн ничего не слыхал. Жена его лежала с высокой температурой.

— Люцерна был забавный.

— Он догадался родиться от людей состоятельных, — присаживаясь, заметил еще один вервиллец, долговязый, костлявый, с морщинистым лицом.

— Здравствуй, Последний! — приветствовал его веселый мэр.

— Моя фамилия Вотье, — спокойно возразил вновь пришедший, который все никак не мог согнуть свои кости. — А кличка, правда, «Последний». «Последний» — кто? К вашему сведению, последний сопротивленец, вот кто я!

Правая рука Вотье была похожа на клешню омара; на этой руке у него не хватало трех пальцев: указательного, среднего и безымянного.

— По-моему, я уже сегодня видел вас с Беранжерой, — продолжал Вотье. — Понять нашу маленькую Нормандию не так-то просто. Разрешите, я вам объясню… Можно, господин мэр?..

— А для чего же у нас свобода слова?

— Вервилль — это поселок земледельческий и рыбацкий. Поселок консерваторов и католиков. Голож…ых земледельцев и рыбаков — восемь десятых, Остальные — рантье, околевающие с голоду, отставные, вроде бывшего капитана корабля, который пописывает статейки о новых странах, и торговцы… Эти, все до одного, пужадисты.

— Вроде Блонделя, — вставил Леруа.

— Блондель — пужадист не потому, что он торговец, а потому, что он рогоносец. Ну, еще несколько чиновников. Так вот, то, чем владеют все эти люди, вместе взятые, не составит и двух капиталов. Во-первых, состояния Жауэна. Дед Жауэн в двенадцать лет продавал газеты в Сен-Мало. Сын и внук разжились на устрицах и на войнах. Устрицы больше не идут. Гиблое дело. По крайней мере здесь, у нас. Жауэн завел разные новшества. В сорок четвертом все было разрушено. За это он получил кругленькую сумму возмещения. Ни дать ни взять его папаша двадцать лет назад. С сорок шестого года он почем зря начал скупать участки. Тогда никто в это возмещение не верил. И что же? В конечном итоге Жауэн — скоробогатей. Второй наш богач — владелица усадьбы. Она вдова, если это вас интересует. Но берегитесь: она уморила уже трех мужей! Разбогатели ее предки — судовладельцы еще в те времена, когда ваши предки перед своим переездом в Новый Свет ходили молиться в Гонфлер Божьей Матери-Заступнице. Состояние с течением времени порастрясли, но кое-что все-таки осталось. Доходы с земельного участка… Полсела в кулаке держит. Вы, наверно, ее видали — толстая, накрашенная, горластая, в белом платье. Это ее освободили шестого июня! Вот что такое Вервилль-сюр-Мер.