Арман Лану - Когда море отступает

— Тебе-то, конечно, наплевать! Как я боялась потом за дочку! Я ненавижу кладбища… Ты что? Уходишь? Абель! Что я тебе сделала?

Она встала; по-прежнему она еле держалась на ногах. Он спокойно, не горячась, отхлопал ее по щекам — так бьют пьяную девку, чтобы привести ее в чувство. Совсем как Гранпьера, бедного Гранпьера, который забывал дышать. Если Гранпьер еще не приказал долго жить, то, конечно, он по-прежнему получает оплеухи, да еще и благодарит за них! Рот у нее принял форму буквы «о», поза напоминала позу манекенщицы, позирующей для модного журнала.

Надо бежать, уехать с побережья, найти пристанище где-нибудь в другом месте. Но где? В Арроманше? С тем чтобы повстречать антисептическую Диану из Канады? Что-нибудь подобное должно быть в аду: человек нигде не может найти приют. Малютка горькими слезами плакала.

— Нехорошо вы делаете, господин Леклерк. Я — дама, господин Леклерк.

Бесшумно вернулась «Беднячка» и принесла на подносе две дымящиеся чашки. Когда же она вошла? До или после пощечин?

— Я — дама, господин Леклерк. И у меня были знакомые канадцы, да, да! И никто из них так с дамой не обращался! Мы же люди светские, как-никак…

Да, правда, это был особый спет, особый мир, внезапно разверзшийся, нечаянный, удушливый, это была пропасть. Вся в слезах, с голой грудью, Беранжера была как бы покрыта блестящим желатином. И это был стыд. И такою он хотел ее, хотел с каждой минутой острее, хотел всей своей мужской силой, жаждал расцепить, раскинуть, раскрыть, ворваться, взять, жаждал безумств, задыханий и смерти.

Марта машинально вертела скрюченными от артрита пальцами.

— Выпей, Малютка, это помогает. Мой муж тоже кое-когда приходил домой на себя не похож… Не уходите! Она такая слабенькая, так вас любит! Разве вы не видите, что она, бедненькая, больна?

Нервы у Беранжеры не выдержали, и она зарыдала. Итак, значит, существовала еще одна Беранжера, непостижимая, Беранжера, имя которой треплют, наверно, маленькая Ивонна, Люсьен и прочие. Самое скверное, что он, Абель, смутно об этом догадывался с первого же дня.

Он подхватил ее, мокрую от слез, дрожащую, беззащитную, на руки и положил на кровать. Затем высвободился из ее объятий, опутавших его, как водоросли.

— Ей жарко! Это от волнения! Она всегда после свидания с Кристиной возвращается не в себе. Отец — негодяй. Ох, уж эти мужчины!..

Беранжера с растрепанными волосами заметалась по постели. Абель взял ее за плечи.

— Который час? — спросил он.

— Не знаю. Должно быть, поздно. Посмотри на часы.

— Ты не помнишь, что я уже несколько раз тебя спрашивал, который час?

— А почему ты несколько раз меня спрашивал, который час?

Она приподнялась и взглянула на циферблат.

— Без двадцати одиннадцать! Ох, как поздно! Бедненький ты мой, сколько я тебя заставила ждать!

Абель облегченно вздохнул. Беранжера «отошла».

— Абель! Послушай, что я тебе скажу, так будет дело лучше. Я должна тебе объяснить. Я не женщина. Я — холостяк. Я всегда вела холостяцкий образ жизни. Ох, как у меня башка трещит!

Говорила она уже естественным тоном, но бледна была как полотно.

— Моя мать, Лоранса, умерла рано. Она так мне и не сказала, почему она жила одна и почему у меня не было отца. После ее смерти я и начала делать глупости. И сколько я их наделала! Но я никогда не доходила до безобразия, никогда! Спроси у Марты!

Марта являла собой воплощенное подтверждение! Свидетельство о благонравии и добродетельном образе жизни! Но бельмо на ее глазу и вкрадчивость жестов говорили не в пользу подзащитной. Пробили Вестминстерские часы.

— Вот видишь! Это на правду, — снова глядя на Абеля отупелыми глазами, сказала Беранжера. — Каждый раз, как я говорю тебе правду, бьют часы…

Слово «правда» задержалось в сознании Абеля. В его памяти всплыла странная фраза Малютки о Жаке: «Этот герой брюхатил жен французских пленных». Он еще не додумал до конца своей мысли, а уже начал расспрашивать.

— Это было в Воге. Как-нибудь потом я тебе расскажу. Сейчас у меня голова болит. Да и надоел ты мне со своим Жаком. Мне наплевать, наплевать…

— Тебе и на меня наплевать.

— Наплевать, наплевать, наплевать. Плевать, плевать, плевать, плевать.

От повторения слова обессмысливались, разбухали до нелепости, превращались во всепоглощающий поток лавы:

— Плевать, понимаешь? На все! Плевать, плевать, плевать…

— Выпей, Малютка, выпей, моя куколка! — сказала Марта. — И поспи — господин Абель тебя извинит.

— До завтра, — решительно проговорил Абель.

Беранжера слабо окликнула его, но, не дожидаясь ответа, опутанная всей гущиной своих волос, погрузилась в забытье. Абель спустился по лестнице и, выйдя из «Волн», пошел ощупью, точно слепой. С Ламанша тянуло йодом, и это был запах безнадежности.

У подножья крестовой горы молочно белое море покрылось гребнями. Беранжера, напорное, сейчас спала между голубками и белым слоном. Утром Абель уже по-иному воспринимал вчерашнюю сцену. Чувство жалостливой нежности наполняло его. Три гудка заставили его вскочить: Валерия! Ничего не скажешь — Валькирия точна! Она смерила его взглядом, и ему сразу стало не по себе. А между тем на нем была белая футболка и нежно-голубого цвета брюки.

— Ведите лучше вы, Абель.

В тесной машине противно пахло туалетной водой. Абель сморщился, открыл дефлектор и включил мотор. Валерия искоса поглядывала на неразговорчивого водителя. Там, где от Бени-сюр-Мер расходятся четыре дороги, Абель чуть было не въехал в кладбищенскую рощицу. Нет. Он поедет туда один. Когда они проезжали Кан, он замедлил ход около университета с его лужайками, абстрактной статуей, студентами, болтавшими у самого здания. Он поклонился оставшемуся от прежнего Воге собору св. Петра и, дыша первозданной свежестью лимонного утра, по улице Шестого июня спустился к Орну. На мосту через канализованную реку он резко затормозил, так что Валерия стукнулась о ветровое стекло. На мосту, однако, не было ни души.

Глазам парней, едущих на грузовиках, открывается печальный вид на окутанный белой пылью Кан. С покосившихся телеграфных столбов уныло свешиваются провода. К отслужившему «Тигру» притулился детский велосипед с погнутым передним колесом. Среди развалин, нестерпимо треща, прокладывает себе дорогу грейдер, над ним вихрем кружатся клочки бумаги. Над грудами обломков переговариваются между собой два монастыря — мужской и женский. Сегодня воскресенье. Из полуразрушенной лачужки, прижимая к иссохшей груди молитвенник, выходит старушка, вся в черном. Она старательно запирает дверь на ключ, хотя в пробоину могла бы войти лошадь. Канадцы окликают ее. Колокола звонят, над развалинами реет колокольный звон. Канские колокола! Ваш звон надрывает душу… Старушка находит в себе мужество улыбнуться. Грузовики гудят. Кан смердит смертью. А колокола звонят вовсю. Канадцы останавливаются. В церкви с пробитым куполом, через который видно вожделенное небо, служит хилый священник с некрасивым лицом. Канадцы поют; выговор у них грубый, как ряднина: