Арман Лану - Когда море отступает

В церкви молящиеся горючими слезами плачут — они оплакивают свой освобожденный город, превращенный в развалины.

Резкий поворот руля, на сей раз — вынужденный, чтобы не столкнуться с встречной машиной, и прошлое померкло. Дорога шла в гору. Абель включил скорость. Приятно было катить по бесконечной этой дороге, по которой они когда-то так медленно двигались, большей частью пешком. После того как сержант Бенжамен лихо намылил Жаку голову, тот нашел более подходящую обувь. Вообще им устроили теплую встречу! Почище военного трибунала! Уж теперь, голубчики, мы будем следить за каждым вашим шагом! Птижану тоже крепко досталось от его начальства. Он объявился лишь через двое суток, раненный в руку. И в каком чудном виде: с присохшей к лицу серо-зеленой коркой, со слипшимися бровями, с трехцветной бородой! Он был до того грязен, что казалось, будто он вернулся с предыдущей войны.

Вскоре Абель и Валерия подъехали к реке. Параллельно шоссейной дороге стлалось железнодорожное полотно. Абель вспомнил, как поразил его тогда контраст между бескрайней гибельной равниной на север от Кана и огороженными участками, через сквозистую изгородь которых бил яркий солнечный свет, — тут пехотинцу было хоть где укрыться. Абель замедлил ход и остановился у завала из выбеленных известью бревен. Возле засохшей ивы мычала рыжая с белыми пятнами корова.

— По-моему, это то самое поле. А дальше поселок с окончанием на «вилль»…

«Таковы координаты», — не преминул бы добавить писклявым своим голосом лейтенант Птижан. Птижан, Жак, прошлое подстерегали Абеля на этом перекрестке пространства и времени.

Напряженные поиски придали его взгляду суровость, а его чертам — античное благородство, строгую красоту, какой отличаются тысячелетней данности маски, изваяния сайтов, критян, этрусков, изваяния, оставшиеся от глубокой китайской древности. Солнце, выглядывавшее после дождей, морская вода и ветер покрыли бронзовым налетом неподатливую его кожу, однако на ней еще были видны розовые полосы, драгоценные прожилки в камне, из которого была высечена могучая эта голова.

Они ехали на малом газу, опустив стекла и подняв верх. Чья-то открытая машина как ураган промчалась мимо них; сидевшие в ней делали им укоризненные знаки. Придорожные столбы плохо были видны из-за разросшегося дикого овса. Дорога послушно следовала за прихотливыми излучинами прохладной реки, заигрывавшей с плотиками для полосканья белья, с мельницами, с водосливами и опрокидывавшей вверх ногами в своем зеркале плакучие ивы, ветви которых походили на букли париков. Пейзаж крайней своей причудливостью напоминал Беранжеру. Беранжеру, когда она…

Сердце Абеля учащенно забилось.

На придорожном столбе он прочел наполовину стершееся название местечка и цифры, обозначавшие расстояние; судя по буквам и по цифрам, столб этот был поставлен еще в те времена, когда здесь ездили на лошадях.

Поле становилось все шире. Немного погодя показался поселок. Абель остановил машину у края дороги, вышел и полез на насыпь, склон которой был замусорен грязной бумагой. Так вот он, поселок под названием Анжервилль! Первое, резнувшее глаз впечатление: все стало каким-то уж очень мелким. Но тогда бомбежки, оголяя местность, изменяли пропорции. Соотношение земли и неба нарушало вдобавок затопление. Помимо всего прочего, тогда не было и в помине этой кокетливой туристической дороги, отмеченной на карте зеленой полоской. Прежняя, военная дорога извивалась по полю, среди широкой волнистой низины, которая сейчас колыхалась у его ног морем высоких хлебов. Сердце у Абеля колотилось. Он этого не любил. Он не любил, когда внутренняя Разведывательная служба молчала.

Абель рассчитывал на колокольню. Да, наверно, это та самая колокольня своеобразной архитектуры, состоящая из двух резко отличающихся одна от другой частей: нижней — приплюснутой, тяжеловесной, старинной, и верхней — воздушной, хрупкой, привлекавшей к себе внимание восьмигранным шпилем. Угол падения кровель — над хорами, над абсидой, над папертью — был тоже характерен: как будто церковь старалась расположиться поудобней и, не будучи гордой, по мере того как она все ближе спускалась к крестьянам, становилась похожей на деревенский сарай. Но та колокольня, которая запечатлелась у Абеля в памяти, была еще тоньше и голубее, а кровли, насколько он помнил, были коричневые. Ну, а теперь все кровли в Анжервилле голубые. Ступенчатый скат тоже выглядел по-иному. Ритм был не столь ярко выражен, менее отчетлив. «Опять ты об этом думаешь, опять ты об этом думаешь!» — сказала бы ему сейчас Беранжера. Ах, Малютка, дрянная ты девчонка! Ну зачем ей понадобилось раскрывать перед ним жалкую свою жизнь — жизнь безвестной женщины, чересчур независимой и уже ни во что не верящей? «Выкиньте из головы всякую мысль об этой женщине. Она свою роль сыграла. Теперь ее образ тонет в дали». Ага, заговорила-таки внутренняя служба! А ведь он думал, думал напряженнее, чем когда-либо! Ну так вот, колокольня представлялась ему сейчас не такой остроугольной, потому что он смотрел на город с более высокой точки. А тогда он смотрел, лежа на земле, — должна же быть разница! Из поселка выехали два ярко-красных трактора. На велосипеде ехала девушка. Вся нежно-розовая, как яблоневый цвет, она сделала Абелю и Валерии чуть заметный знак, а вуаль у нее развевалась, вуаль развевалась, развевалась на вольном ветру.

Абель собирал все свои силы, сличал свои воспоминания с тем, что видел сейчас, напрягал память, до отказа напрягал волю.

Он вибрировал, точно огромный, стоящий на якоре корабль, на который со всех сторон налетает ветер; внимание у него вновь ослабело.

Теперь он был уже неспособен двигаться дальше ни во времени, ни в пространстве.

Воля его была сломлена. Его выкинуло на берег, словно пучок водорослей, который оставляет, как веху, последний вал. Он был отброшен на исходные позиции. Искомое ускользало от него навсегда как раз в ту минуту, когда он был уверен, что вот сейчас он до него достанет — стоит только протянуть руку. Дальше он никуда не поедет. Анжервилль, возможно, и есть тот самый поселок, который возник тогда перед ними над мертвыми водами долины Иосафатовой.

Вновь отовсюду прихлынуло забвение, оно проникало, оно просачивалось в него. Чей-то голос издевался над ним, каркая, словно колеса бегущего поезда: «Ну зачем? Ну зачем?» Или: «Пле-вать, пле-вать, пле-вать». Как он мог надеяться, что в приютных долинах жизни, долинах, над которыми щебечут птицы, долинах, по которым тащатся крестьянские повозки, по которым ходят рыбаки и катят на велосипедах хорошенькие девушки, он отыщет Долину Смерти?