Захар Прилепин - «Лимонка» в тюрьму (сборник)

Надзиратель привычно скомандовал: «Лицом к стене!» Я привычно повернулся. Надзиратель открыл дверь и громко сказал: «Осужденный Громов!» Потом уже мне: «Заходи!»

Опер оказался коротко стриженный брюнет, с острыми, такими же короткими бакенбардами. Он сидел в полевой пятнистой форме за столом. Кабинет казался на первый взгляд странным, узким коридорчиком без окон. Привлекал внимание шкаф, и, по-моему, за ним были стеллажи за занавеской, но, может, просто комната разделена этими тёмными занавесками. Наверное, в этом кабинете ломали заключённых, ведь частенько заключённые выбрасываются из кабинетов, не выдерживая пыток, кричат дико. А здесь глухие стены, окружённые камерами. В кабинете было ещё два стула рядом у противоположной от меня стены, и всё. Сейчас ведь не XVII век. Дыбы не нужны для пыток. Есть наручники и резиновые палки, которые не ломаются. Всё цивилизованно.

Из-за стола опер кинул беглый взгляд и, выслушав, кто я, по каким статьям и на сколько осуждён, предложил мне сесть на стоящий боком к нему стул, а потом уткнулся снова в журнал, делая записи.

Это старый, доисторический прием. Он постоянно смотрит на вас и пишет что-то, вам приходится постоянно поворачивать голову, когда он спрашивает. Неудобство побуждает поддержать голову рукой, опёршись локтём на стол. Что располагает вас на доверительную беседу, «по-соседски», «по-дружески». Но рука не избавит вас от невольного поворота головы в сторону от следователя. Тем более когда он записывает сказанное. Невнимательный человек при прочтении протокола допроса может многое пропустить и подписать его таким, каким опер подсунет его под нос.

Параллельно он за вами наблюдает, делая из вашего непроизвольного поведения свои выводы. То есть вы перед ним как под стеклом, только вы его не видите толком, а он-то вас рассматривает, как в микроскоп.

Для несговорчивых начинаются уже допросы «с пристрастием», где после определённой фазы следователь или один из группы дознавателей резко вдруг заорёт: «Смотри, сука! В глаза смотри! И отвечай, что я спрашиваю!..» – и далее идёт, разумеется, отборный русский мат и разные ругательства, унижения и запугивания.

Следующей фазой для несговорчивых будет только боль, много боли, потом только боль…

Но всё начинается традиционно с неудобного положения потенциальной жертвы.

Стулья, куда вам предложат «сесть» или «присесть», обычно прикручены, и переставить стул лицом к следователю или оперу и вообще к любому силовику, к которому вы попали, фактически невозможно. А допрос стоя – это уже пытка.

На таком, кстати, стуле даже Фокс сидел в известном фильме и брезгливо вытирал свою кровь о стол Шарапова.

Мрачную картину я, наверное, нарисовал, но оперу нужно было от меня, конечно, другое. Ему нужно было только изучить меня и записать в личное дело характеристику. Кто и что я, на его взгляд. И отправить дальше.

Поговорив немного о моём отношении к окружающему миру, он спросил, как я отношусь к заключённым вообще. Я ответил честно, что, разумеется, как и в вольной жизни, люди попадаются разные. Но в целом удовлетворительно.

Спустя ещё некоторое непродолжительное время он предложил мне остаться работать на централе в хозбанде. Тут же я ответил, что понимаю – тут без доносов на других не обойдёшься, а на это мне не позволяют пойти некоторые проблемы личного плана. Дополнив для убедительности, что вообще я мог остаться с таким же успехом работать на Бутырках. На тех же условиях, что ваши, только с большим комфортом. При друзьях и родственниках под боком. Но вот против совести не попрёшь.

Последнее утверждение его, по-моему, убедило больше первого. Он на секунду оторвал свой пытливый взгляд от журнала и посмотрел с прищуром на меня. Потом кивнул и сказал: «Ну хорошо, дело, Максим Александрович, ваше». Через минуту я уже шёл по коридору так же долго, но явно другим путем.

Когда я вернулся, Володя, подождав, пока меня расспросят о разговоре, подошёл ко мне.

– Ну, и что дальше? – спросил он.

– В смысле? – не понял я.

– Их схватили с Муссолини, и что?

– Да ничего. Командир партизанского отряда до рассвета посадил их вместе. А наутро повёл его расстреливать. Дал им попрощаться…

– И его расстреляли?

– Не совсем только его. Клара вдруг пожелала быть расстрелянной вместе с ним. И встала рядом. Их расстреляли обоих.

– Как? И её не оттащили?

Я отрицательно замотал головой.

– Вот это женщина! Как, ещё раз, её звали?

– Клара. Клара Петаччи… Мало того, очевидцы утверждают, что, когда их расстреливали, Клара обняла Муссолини, закрыв его. Первые пули попали в неё.

– Крутая подруга. Я слышал, что Муссолини там уважают, много всего сделал и евреев у себя особо не трогал?

– Да, похоже на правду. Он много стадионов у себя построил, промышленность опять же. И многие его ближайшие соратники были женаты на еврейках. А что?

– Да не, ничего…

Смерть быстро проверяет людей на вшивость. Я верю смерти, и, по большому счёту, только ей и верю. По-моему, это самое яркое в жизни событие после рождения. Это чудо из чудес. Гораздо более глубокое по смыслу, чем рождение, потому что рождение не вызывает много вопросов, а смерть оставляет только неразрешённые вопросы.

Чувство смерти – очень холодное и завораживающее чувство, такое… напряжённо сладкое, если попробовать его проанализировать…

Из тюремной камеры меня вывели в каптерку, где вручили изъятые у меня при поступлении на Уфимский централ вещи. Получив баул, я положил туда пакет со сменным бельем и кое-какими мелочами, который мне позволили взять с собой в камеру. И пошёл перед конвойным, по путаным лестницам и коридорам, на сборку, где ожидают этапа заключённые.

Сборка представляла собой холодное и сырое помещение, многократно виденное в штампованных советских фильмах про царя и революционеров. С усмешкой я вспомнил, как мечтал быть похожим на этих героев, вроде Камо или Баумана. Вот и сбылась мечта идиота, хожу руки за спину с личной охраной, которая открывает и закрывает передо мной двери. Езжу с эскортом и на машине с мигалками.

На сборке я был первым, кого привели. Я сразу достал тетрадку и стал переписывать туда стихи из полученного Емелина, опасаясь, что в лагере у меня эти книги отнимут опять. Я оказался прав: так всё впоследствии и вышло.

Раздался скрежет тормозов, и в мой холод вошел пожилой заключённый. Познакомились, я достал кругаль, и мы, вскипятив воды, заварили чифирь. Его звали Пятак. Это была у него не первая ходка. Он был наркоман с большим стажем, колоться начал ещё в восьмидесятые. Срок – пять лет за торговлю. Мать у него тоже старая зэчка, по-моему, занималась профессионально кражами и была авторитетной уголовницей. Впоследствии Пятак, ссучившись ещё в этапке, придя на свидание с матерью, услышит от неё: «Лучше не выходи из зоны, сама тебя закажу. Постыдился бы кровь пить у мужиков с таким остервенением!»