Захар Прилепин - «Лимонка» в тюрьму (сборник)

Я взял сухую, замёрзшую тряпку и стал протирать шконку. Менее чем через полчаса, я даже не успел протереть вторую шконку, открылась дверь, и меня перевели обратно в двенадцатиместную камеру, где через час я ощутил, что даже ноги у меня согрелись, что была редкость и весной в мае, а для февраля – небылица.

И последняя, крайняя камера справа. Это вообще было нечто. Две стены и потолок выходили на улицу. Но стена с входной дверью стояла рядышком с пожарным, эвакуационным выходом, который старшина ШИЗО/ПКТ осуждённый Яродский частенько открывал. Метр от открытой двери в мороз за тридцать превращал камеру в морозильник. Четвёртая стена была вплотную к предпоследней камере.

Для полноты картины осталось добавить, что туда тепло доходило в последнюю очередь, скорее всего только для того, чтоб система не рванула, хотя не факт – имелась там батарея вообще или нет. Ночь в этом морозильнике делала сговорчивыми почти всех. При мне туда на ночь только один раз закрывали парня. Он параллельно со мной объявил голодовку, за что-то своё. Ночью я слышал, как его выводили на продол и ставили на растяжку. Но полагаю, что в итоге он выходил туда погреться. На продоле было намного теплее.

Единственное, что мне скрашивало одиночество, – это случайно попавшая ко мне «История» Карамзина в сокращениях, видимо изданная для учащихся техникумов, для общего ознакомления. Тем не менее именно там я заметил, насколько жизнь Сталина схожа с жизнью Ивана Грозного. Совпадения иногда просто разительны. Особенно меня поразило именно то, как Грозный изменился после смерти своей первой жены, став тираном. Сталин также на могиле своей первой жены сказал, что всё самое доброе и святое он хоронит вместе с ней. Или убийство сына Грозным и отказ Сталина менять сына Якова на Паулюса, что фактически обрекло его на смерть. Это очень маленькая часть той череды сходств, которые я для себя тогда открыл. И если верить в реинкарнацию и перевоплощение душ, то Иван Грозный наверняка воплотился в Иосифа Сталина. Очень близки по духу и по судьбе. Кажется, Эдвард Радзинский говорил о Сталине, что у него была привычка писать карандашом в книгах на полях – напротив понравившихся ему мест о поступках или мыслях – слово «учитель». И биография Грозного у него была исписана вся этим словом. «Учитель», «учитель», «учитель»…

В этой просторной камере одна из шконок не пристёгивалась к стене, так как заходила глубоко под большой деревянный стол. Сидеть на ней было удобнее, чем на другой лавке с противоположной стороны стола, которая была низкая и тонкая, стол получался почти на уровне горла. Но с другой стороны, долго на железе шконки сидеть было холодно, и в любом случае приходилось вставать и заниматься гимнастикой. Все швы на шконках, батареях и уголках, сваренные по периметру столов и лавок, были не обработаны напильниками. Как и полоски на всех шконках ШИЗО/ПКТ и ЕПКТ. Сплошные толстые заусенцы, оставшиеся ещё от заводской гиль отины, где они резались, или, может, от полутупой фрезы, умышленно не удалялись. И первое время я по неосторожности постоянно резал пальцы. Места стыков полосок с рамой кровати также изобиловали заусенцами и острыми крючками от капель сварки.

Был уже вечер, примерно за час или полтора до отбоя. Я стал выбираться из-за стола на вечерний променаж. И тут случайно зацепился за один из наиболее торчащих крючков. Самое обидное, что я знал этот крючок и уже неделю осмотрительно и благополучно перелезал через него. Но сейчас поспешил немного и таки зацепился, не отойдя ещё от Карамзина. Крючок тут же напомнил о себе треском ткани с обратной стороны коленки.

Я почувствовал, как по спине пробежал холодный пот. Видимо, случилось страшное. Да, я порвал штаны, и порвал прилично. Самое противное, что штопать одежду можно только с семи до восьми утра и только раз в сутки. Сегодня не получится. А это значит пятнадцать дополнительных суток карцера за умышленную порчу казённого имущества мне сейчас выпишут прямо на отбое. То есть составят акт, по которому мне дополнительно здесь «потеть» минимум две недели.

Это ещё минимум полмесяца не будет под рукой некоторых книг и пришедших писем, пропущенных цензурой и оперативным отделом. Не будет журналов и газет, единственных источников информации полутора-двухмесячной давности. Но опять-таки и это не предел, потом, может быть, ещё пятнашка, и ещё пятнашка, и ещё…

После того как я откусал для всего ПКТ и ЕПКТ матрасы, им нужен был лишь мелкий повод. Так что трудно и представить, когда теперь я доберусь до своих книг, газет и журналов и так двухмесячной давности, без которых мозги просто ссыхаются, превращаясь в какой-то безобразный гербарий…

Дыра зияла: примерно четыре сантиметра по горизонтали и под углом 90 градусов, сантиметра три вниз по структуре волокна. Сначала я опешил и, не зная, что делать, просто застыл на некоторое время. Через минуту меня будто обдало каким-то ветром. И далее всё произошло быстро и само собой, совершенно неосознанно.

В это время суток в ШИЗО по распорядку дня я имею право получить письменные принадлежности и в течение получаса написать письмо домой. Как правило, надзиратели не давали заключённым письменных принадлежностей. Но сегодня в ночь дежурил Юра. Спокойный и уравновешенный прапор, который ни одной гадости за всё время, что выходил на дежурства в ШИЗО/ПКТ, мне не сделал. А дежурил он регулярно, и о нём вообще никто из осуждённых не мог сказать ничего плохого. Такой же нормальный из постоянных и, можно сказать, коренных надзирателей ШИЗО/ПКТ был ещё такой дядя Миша. Его зэки здесь так и звали. Так вот эти Юра и дядя Миша иногда даже позволяли оставлять письменные принадлежности до самого отбоя, чтобы сдавали их, выбегая уже за матрасом. А это ещё лишние полчаса или страничка письма дополнительно. Просто они меня, видимо, не считали преступником – узнав суть моей делюги, заметно лучше стали относиться ко мне. Хотя на моей памяти они никогда не относились к кому-то плохо вообще.

Я рванул к тормозам и начал барабанить по ним. Минуты через три пришёл Юра и спросил: «Что, Громов, случилось?» – «Письменные принадлежности нужны, гражданин начальник». Через минуту я, получив ручку с тетрадкой, скинул штаны и сел за стол. Так же, на автомате, из казенного белого вафельного полотенца я вытянул несколько ниток и скрутил их в канатик по три жилки, нитки были ветхие. Из полотенца нитки тянуть я научился ранее, ещё в декабре, на первом месяце бура. Из этих ниток я плёл для того же полотенца петельки, чтоб его вешать нормально на крючки. И чтоб оно не падало на пол при малейшем задевании.

Шариковой ручкой я проделал дырочки в ткани. И проталкивал в них ручкой же нитку. Так, петелька за петелькой, я проталкивал ниточку, стягивая дырку. Раз за разом я накладывал стежки, как если бы я это делал на швейной машинке, чтоб белых ниток не было потом видно. Нитка, проталкиваемая железным пером стержня, послушно входила в расширенные предварительно той же шариковой ручкой дырки.