Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

Четвертое письмо-прошение было составлено в тот же день.

Вряд ли секретарь губкома, ежедневно решая глобальные политические и хозяйственные проблемы, звонил в университет по поводу какого-то отчисленного в период наркомпросовской реформы студента, освободившего среди многих себе подобных место для посланцев фабрик, заводов, сельских коммун и Красной Гвардии.

После четвертого заявления о восстановлении в университете Новиков писал и пятое, и шестое заявление, каждый раз подробно излагая ситуацию и математически точно и выверенно доказывая несостоятельность причин для отстранения его от учебы. В ответ молчание, недоуменное пожимание плечами членов и председателей директивных общественных организаций. Заколдованный круг! Впору было и астроному поверить в сверхъестественные силы.

Закончили университет и Таня, и Сема, и сестра Ольга. Уже Таня уехала на работу в Ленинград, Ольга — в Астрахань, преуспевал в родном городе и еще куда-то беспокойно собирался Сема... Умер профессор Тарутин. Уже Новиков в обсерватории — опытный астроном...

А естественный и законный вопрос о восстановлении в университете или сдаче экзаменов по полному университетскому курсу— ни с места. Нет, он не зациклился на этом и ущербным себя не чувствовал. Он занимался делом. Но покоя не давали друзья (от Тани письма приходили еженедельно), сестра, много поучавшая, а сама в свое время и письма-ходатайства коллективного не подписавшая, а также деликатные коллеги-умницы...

Запали в душу последние слова Николая Николаевича Тарутина. Новиков навестил его за несколько часов до кончины, и беловласый и с таким же белым, как седина, лицом профессор произнес тихо: «Легко на дорогу выйти, мой мальчик, нелегко ее осилить...» Такое изречение. Без патетики, которую иной раз источают умирающие: я схожу с дистанции, а у тебя все впереди... Без сожаления, что сам что-то не успел.

Звезды в свой срок зажигаются, звезды в свой срок гаснут.

Весной тридцать первого года Новиков составил последнее письмо, опять же уравновешенное и подробное, как в первый раз, и одним прекрасным днем, выбравшись в город, понес в альма-матер. Им была выбрана дорога, и чтобы осилить ее, необходим был университет, его соответствующие документы и элементарная административно-бюрократическая поддержка — обсерватория-то все ж таки была университетским учреждением, хоть и обладала известной автономией.

Что он писал в том письме? Оно не сохранилось. К кому с ним обратился? Не запомнил. Все к той же безымянной стене, безусловно. Однако не это в сем походе было примечательно. Изменилось время, изменились и формы диалога со всякого рода просителями и жалобщиками.

Разговор с Новиковым начался не с злосчастного вопроса о «малоуспешности обучения», как раньше, не с «купца», а — вот тебе и здрасьте! — с внешнего вида посетителя. С ходу, с самого порога настырному правдоискателю было предложено взглянуть на себя в зеркало. Что за рубаха, что за штаны, что за штиблеты?! А эти патлы поповские! И не брит. Со щетиной в храм науки! Декадент какой-то или с дикого похмелья?

Наружности своей Новиков значения не придавал и поэтому своеобразное приветствие пропустил мимо ушей. Он привык, что в его обличии, в его одеждах — простых, надежных, удобных — некоторой части населения что-то кардинальным образом не нравилось. Ну что ж, вкус - свойство индивидуальное, у всякого свой взгляд на вещи, свои симпатии и антипатии, важно, чтобы все это не влияло на честный, объективный подход к доверенному государством делу, особенно, когда от объективности этой и добросовестности зависят судьбы других людей. Новиков попросил разобраться в его положении по существу. Ему ответили: «Хорошо, разберемся».

Простая, казенная фраза. А если вдуматься? «Хорошо» — хорошее ведь слово, доброе, теплое. «Разберемся» — обнадеживающее. Значит, кто-то разберет многолетний нанос, завал недоразумений, а затем и предвзятости, лжи, докопается до истины, которая по сути дела не так уж и глубока.

Жизнь порой сравнивают то с тельняшкой, то с зеброй — полосатая, стало быть, вся — темными, белыми полосами чередуется. Николай Новиков устроен был так, что видел вокруг себя лишь светлое, поэтому и не обратил внимания на увилистые ухмылки и открытое зубоскальство относительно своей внешности, своей ситуации. Он верил в справедливость. А как же без веры? Без веры и жить не стоит.

Новиков вышел из-под белокаменного портика университета, и его обдало солнцем и весной, той сухой, пресной весной, когда снега давно нет, но нет и листа на дереве — светлое томление в природе, ожидание... И небо ясного, прозрачного дня не голубое, не синее, а сапфирное.

Нет на свете ничего короче мая. Только-только закипят сады молоком яблоневого цвета, а уж вот он весь и осыпался, убежал, оставив вместо себя ворохи не цветов, не яблок — каких-то невзрачно-зеленых завязей.

Однако им предназначено со временем налиться соком, ароматом, превратиться в румяных, тяжеловесных красавцев-соблазнителей всех сладкоежек Алмалы и близлежащих окрестностей.

Но до красавцев-яблок еще далеко.

По городу только лишь шагнул июнь.

— Николай, выйди-ка, сынок, на балкон, взгляни, что вещают твои звезды, какое завтра утро ожидается? — окликнул своего двадцатишестилетнего сына Сергей Андреевич Новиков, шелестя перед сном газетами, которые до работы и во время работы просматривать не успевал, хотя и таскал с собою весь день в портфеле. На сей раз перед ним была кипа непросмотренных номеров — целых три недели пропадал, отряженный по делам службы, в деревнях устья Камы, и сын бережно собрал их для него.

Сергей Андреевич Новиков был человеком старательным, скромным и, несмотря на сдержанность в проявлениях душевных чувств, жизнелюбивым. Различные напасти терзали его семью, как ветер дубок во дворе по осени. Трагическая смерть матери при пожаре, когда Сергею было всего шесть годков, страшная кончина тестя в восемнадцатом, вызвавшая неизлечимую болезнь сердца жены, исключение сына из университета, потеря своей службы в конце двадцатых, биржа труда, погрузочные работы на волжских пристанях, полуголодное существование с постоянной погоней за лекарствами — в семье всегда кто-нибудь да болел. Но жизнь явление настырное. Вопреки всему она продолжалась. Она, как ни странно, умела еще и радовать тихими рассветами, куском хлеба на столе, доверчивой улыбкой жены... Согревала она относительным благополучием детей: мало ведь кто верил, что от рождения хилый, еле-еле душа в теле Николенька выживет, но он жил, трудно, болезненно, но жил; слава богу, и Оленьке уж скоро тридцать, окончила университет, правда, замуж все никак, но это частности.