Сид Чаплин - День сардины

Я старался даже не думать о ней. Она была вдвое меня старше, и не стану врать, будто это была красавица, — недурная, милая, но не из тех, от каких дух захватывает.

Один раз, когда я подметал в кладовке, она вдруг появилась в дверях как призрак. Ну и везло же мне — ведь там было полно других женщин, которые мне куда больше нравились. Да и не подозревал я, к чему дело клонится. Кладовка была темная, с высоким потолком, все лампы мукой запорошены. Мой веник поднял с пола целое облако сухой грязной муки, и она словно летела сквозь это облако, как мотылек сквозь дым. Она прошла за мной в дальний угол. Я то и дело оглядывался через плечо, а она все шла неслышными шагами. Когда она приблизилась, я почувствовал запах духов. Он пронзил меня, как игла, пробившись сквозь тяжелый запах муки, миндаля, грецких орехов и всего остального. Наконец податься мне стало некуда — путь преградила баррикада из мешков.

— Ну? — сказала она.

— Вам что-нибудь нужно? — спросил я, как дурак.

— Нет, просто хочу с тобой поговорить.

Я сел, ухватившись за веник, как за якорь спасения. А она, скажу я вам, ничуть не была взволнована и не дышала тяжело; она была холодная, как родниковая вода, и очень уверенная в себе. Постояла, глядя на меня со странной улыбкой, потом погладила по голове. Кажется, я даже подскочил…

— Ты высокий для своего возраста, — сказала она. — Совсем уже взрослый. Откуда у тебя этот шрам? — Она провела по рубцу пальцами. Эти пальцы жгли меня, словно были намазаны бритвенным кремом. — Отчего ты дрожишь — тебе больно? — Не дожидаясь ответа, она продолжала: — Я слышала, как девчонки к тебе приставали, — вот суки! — В голосе ее было столько ненависти, что я вылупил на нее глаза. — Убери веник.

Как солдат, повинуясь приказу, я отставил веник в сторону и при этом задел рукой ее колено — так близко она стояла. Тут уж она вздрогнула.

— Я слышала, как ты сказал… сказал, что знаешь все про девушек. Наверное, ты просто хвастал? — И я понял, что сейчас произойдет. Я не мог этому поверить, мне хотелось уйти, убежать и в то же время хотелось остаться. Я покачал головой. — Значит, правда? — протянула она очень тихо. — Кто же она? — И все время она гладила меня по волосам. — Девушка твоего возраста или старше… как я?

— Как вы, — сказал я.

— Ах! — Она вздохнула с облегчением, будто выиграла спор у самой себя. — Я так и думала. — Голос у нее уже был не такой ласковый. — Знаешь, мне всегда ужасно хотелось знать, как это начинается. Вот так? — И она поцеловала меня в губы. Сразу все стало доступно, и это произошло слишком быстро, чтобы было хорошо. Я не успел даже сказать ей тогда, что это было вовсе не так, а уж потом — тем более. Тогда все было медленно, нежно, доверчиво. А тут — борьба, засада, как будто она меня убить хотела. Насколько я понимаю, она мстила. В той, другой, не было ненависти, а только какая-то печальная усталость, желание помочь и самоотвержение. Но эта была постарше.

Вечно все выходит не так, как хочется. Вместо красотки вроде Полли или вроде той, про которую говорил Чарли, когда ткнул меня в бок, мне досталась женщина, которая могла получить от жизни все, но не получила почти ничего и хотела отдавать, а не брать. В тот день, в кладовке, среди мешков с мукой, со мной была не одна из тех нахальных девчонок, которых я мечтал унизить, а женщина, которую унизили. И от этого была опасной. Это случалось еще несколько раз. Она вдруг ни с того ни с сего кидалась ко мне, и у меня всегда было такое чувство, будто она делает это не по своей воле, будто кто-то ее заставляет. Она не хотела со мной разговаривать. Виделись мы с ней только в пекарне. И в конце она была мне такой же чужой, как и вначале. В общем я не выдержал. Я должен был избавиться от этого. И не только потому, что она была замужем или забывала об осторожности, — просто стоило мне ее увидеть, как хотелось бежать без оглядки. Я не помню ее имени, но часто думаю о том, кто же она такая, какова она была на самом деле, зачем я ей понадобился и для чего она сделала это. Она — единственная женщина в моей жизни, в которой не было ни капли нежности. Я и сейчас не понимаю, что же так ожесточило ее. Правда, дочь старьевщика, Милдред, тоже была такой, но ту я видел только издали, так что она не в счет. И потом эта женщина никогда не пыталась меня оскорбить. А ведь ей даже не нужно было сказать или сделать что-нибудь оскорбительное. Просто ее прикосновения были оскорбительны.

И вот я снова ушел с работы, прослыв летуном, потому что нигде не мог удержаться. Я был словно траулер, который шторм треплет у самой гавани. Когда я видел в трамвае, как какой-нибудь малый в чистом воротничке и при галстуке читает газету или книгу в целлофановом переплете, то даже завидовал. Вот бы и мне стать таким — подающим надежды молодым человеком, который своего не упустит, работает как положено, шевелит мозгами и всего достиг. Тепло, светло, мухи не кусают, и рекомендательные письма ему ни к чему, потому что он себя уже зарекомендовал. Просто уму непостижимо, как таких земля носит — брр!

Все, что я пробовал делать, было просто и старо, как мир. Вот, скажем, ловчил, как ловчили лет пятьсот назад, а то и больше. Или таскал ящики с яблоками, мешки с картошкой и корзины с капустой на овощном рынке. Сегодня одно, завтра другое. А все потому, что работу давали только такую, которую нельзя механизировать, и на своем коротком веку я уже раз остался безработным, потому что меня заменили машиной и вместо деревянных бочек стали делать металлические. Так или иначе, сам ли я был виноват, или кто другой, не все ли равно, я прошел через это, как касторка через кишки. Моисей умер, когда увидел землю обетованную, но человек, выброшенный за борт, должен жить. И я любил жизнь. Только одно отравляло мне существование — отношения между моей старухой и Гарри. Я и сам не понимал, что это мне как нож острый, что я все еще не могу без нее обойтись, все еще, так сказать, держусь за ее юбку.

Теперь я могу смеяться над их романом, над котенком, улитками и ручной мышкой, которую он, дернув за веревочку, выпустил из коробки в тот вечер, — она сидела у него в каюте, неподвижная, как фарфоровая статуэтка, и вдруг, увидев розовый носик и глаза-бусинки, бросилась к нему в объятия. Но тогда мне было не до смеху. Забавно, как подумаешь, что именно мысль об этом была для меня всего мучительней, а сам я меж тем не терялся. Взять хоть ту женщину, о которой я уже упоминал. Дело шло к этому уже давно, но случилось все за две недели перед тем, как накрылась моя карьера угольщика. Когда Чарли сказал мне, к чему идет, я подумал, что он рехнулся, — ведь она была уже не девочка. Он покачал головой. «Есть такие, которые любят молоденьких, — сказал он. — Ну да ладно, сам увидишь». И вскоре я получил первое подтверждение его правоты. Она жила в шикарном районе, где все покупают оптом, но уголь заказывала по сто фунтов. Сперва-то она брала помногу, сотен по десять-двенадцать. Но потом сократилась до четырех или пяти и всегда предлагала мне выпить чаю. Шатенка, с карими глазами, не толстая, но плотненькая, она всегда смотрела на меня с грустью. Она была слишком порядочная, чтоб искать приключений, как та, которую звали Полли; и я уверен, что, если б не случайность, между нами ничего и не было бы. Но вышло так: раз вечером я от нечего делать слонялся возле Центрального вокзала и вдруг увидел ее — она вышла с тяжелыми чемоданами, усталая с дороги. Меня она не заметила.