Сид Чаплин - День сардины

— Когда начинать?

Но он увильнул от ответа, и сразу стало ясно, что это зависит не от него. Чтобы устроить меня на работу, он сам должен был унижаться перед кем-то, как мы сейчас перед ним. Я запросто послал бы его куда подальше — и делу конец, но надо было подумать о моей старухе. До чего ж они странные, эти женщины! Если им приспичит, унижаются до тех пор, покуда не добьются своего. Но задаром ломать комедию не согласны. К тому же, не скрою, на одну чашу весов с любовью к моей старухе были положены пять фунтов двенадцать шиллингов и шесть пенсов. Я потешился над старым мошенником и еще не так собирался потешиться по дороге домой. Но все-таки мне было противно.

Только мы вышли за дверь, как моя старуха с ходу на меня напустилась, но пыл у нее был уже не тот: я видел, что внутри она вся кипит, потому что ей пришлось ему поддакивать.

— Вот погоди, — сказала она. — Доиграешься ты со своими намеками! Ты не только с ним это проделываешь, а и со мной тоже. Думаешь, я не замечала?

— Ну уж, во всяком случае, не с ним, мама. Он слишком толстокожий.

— Это несправедливо и даже жестоко, ведь он, бедняга, жертвует своими принципами, чтобы тебе помочь, устроить тебя на работу, да еще какую!

— Не обманывай себя, мама. Просто для него это случай лишний раз разыграть из себя пашу. Подумаешь, волшебник какой, размахивает своей паскудной палочкой да выпендривается перед бедными родственниками!

— А я уверена, что душа у него добрая, — сказала она.

— Покуда не коснулись его кармана… или его гонора, — сказал я. — А не то сразу такая вонь пойдет!..

— Его достоинство… — начала она и запнулась. Мы переглянулись, и тут нас обоих одолел такой смех, что мы до самого дома не могли остановиться.

Мы напились чая и послушали по радио церковную службу; моя старуха ее любит за псалмы в джазовом исполнении. Но потом все удовольствие было испорчено, потому что они дождаться не могли, когда же я, наконец, уберусь. Я ушел, только когда мне велели. Лег у себя в комнате и стал слушать. Но они настроились на другую станцию и запустили приемник на всю катушку, так что в пору было заглушить самого дядю Джорджа — дураку ясно, чем они там занимались. Но тут уж никуда не денешься, и я лежал, глядел на звезды и думал о том, до чего ж собачий выдался день и каково это быть рабочим. Сразу видно, какая там работа, если платят за все про все пять фунтов двенадцать шиллингов и шесть пенсов, — как ни клади, выходило, что это немногим хуже смерти.

Недели две, а может днем меньше или больше, о дяде Джордже не было ни слуху ни духу: я так думаю, он выжидал, покуда соответственный человек будет в соответственном настроении. Моя старуха из кожи вон лезла, стараясь найти мне занятие, чтоб я чего не натворил. Для начала она велела мне побелить потолок в кухне, и я понял, что, если дело у меня пойдет, не миновать мне и всех остальных потолков в квартире. Поэтому я не спешил кончать работу, корпел, как художник над своей лучшей картиной. Гарри сказал, что в жизни не видел ничего более интересного.

— Я готов на него часами глядеть, — сказал он.

— К тому времени, как он кончит, ты на пенсию выйдешь, — кисло сказала моя старуха; ей до смерти надоело каждый день покрывать простынями стол, буфет и всю мебель, а потом стирать эти простыни, потому что основой моего художественного мастерства был смелый мазок, отчего известка брызгала с кисти во все стороны.

Когда потолок был закончен, у нее пропала охота красить или белить еще что-нибудь, и я решил насладиться последними деньками свободы. Была середина лета, и я целые часы проводил в овраге, неподалеку от спортклуба. Облюбовал там уютную ложбинку, взял у старого Чарли Неттлфолда серп, накосил травы и устроил себе лежанку, чтобы валяться на солнцепеке. Раздевшись до трусов, я стал помаленьку поджариваться. Лежал на спине и, прикрывая глаза растопыренными пальцами, смотрел, как по небу плывут облака. А когда облака мне надоедали, я поворачивался на бок, и мне был виден мост, по которому с грохотом неслись легковые автомобили, грузовики или автобусы, как муравьи, ползли люди и иногда мелькала какая-нибудь красотка в ярком платье; а не то поворачивался на другой бок и смотрел, как поезда с грохотом бегут по другому мосту. Иногда я шел прогуляться до спортклуба, но потрепаться мне было не с кем, потому что днем там все больше сидели заядлые рыболовы, которые любят одиночество и никого не замечают. Это был самый приятный отдых в моей жизни, и я жалел лишь об одном — что больше не встретил молчаливого человека, который однажды прокатил меня по реке. Он возил меня в Шилдс и обратно и за весь путь не сказал ни слова. Человека, который не хочет разговаривать, хоть тресни, и готов плыть на край света, стоит повстречать в жизни во второй раз.

Как-то раз на меня набрел один малый — Краб Кэррон. Я лежал ничком на сене, подставив солнцу спину, и предавался золотым мечтам о том, как славно я заживу, когда стану миллионером. Свой самолет, яхта, собственный живописный остров, целая армия рабов и рабынь. Единственной свободной женщиной в этих владениях будет моя старуха и при ней друг Гарри, наш Жилец, — конечно, только в том случае, если она будет очень настаивать. Мое воображение разыгралось, и я представил себе, как сам премьер прилетит на вертолете, чтобы посоветоваться со мной, но тут мне захотелось перевернуться на другой бок. И я увидел Краба Кэррона, но только не сразу его узнал, во-первых, потому, что он казался чуть не вдвое выше, а во-вторых, я смотрел на него против солнца.

— Эй, старик, здорово ты меня напугал, — сказал я.

— А ты что тут делаешь?

— Хочу загореть перед отъездом в свой ежегодный отпуск в Вест-Индию, — говорю.

— Да у тебя уже и так потрясный загар. Ты сюда каждый день ходишь?

— Смотря по погоде. Когда дождь или ветер, я, понятно, сижу дома и ковыряю в носу.

— Не остроумно, — сказал он. — Ты ничего такого не замечал? Я хочу сказать, здесь, поблизости?

— Я замечаю только, когда заходит солнце, Краб, — сказал я. — И тогда ползу домой. А в чем дело? Ты затеваешь что-нибудь?

С такими, как этот Краб Кэррон и его брат, мой ровесник, по прозвищу Носарь, надо напрямик, без церемоний — иначе с ними нельзя.

— Нет, просто так интересуюсь.

Он присел возле меня на корточки и стал жевать соломинку. Оба эти Кэррона — красивые ребята, но если просветить им головы рентгеном, так там сплошь слоновая кость окажется, и притом далеко не лучшего качества. В Крабе было росту без малого шесть футов — видный из себя.

Он был смуглый, черноволосый, лицо длинное, как у индейца. Глаза не то карие, не то черные — не разберешь, но в общем под цвет волос. Он носил красные джинсы, которые, наверно, мог натянуть только с помощью ботиночного рожка, и шерстяную спортивную рубашку. Говорят, его дед был испанским матросом. Может, это и правда. Во всяком случае, он сильно смахивал на тореадора, да и брат его тоже.