Мария Голованивская - Пангея

— Простите, прости ради бога, — быстро, взволнованно заговорил Платон и страшно покраснел. — Голова сейчас в морозильнике у моей мамы, засыпана на всякий случай малиной… Я не знаю, что с ней делать… неловко трогать… Семен был живой человек… живой, мыслящий…

Гул затих. В зале повисла тяжелая, смущенная тишина. Ева потянулась за платком.

— План давай, труположник! — заорала внезапно проснувшаяся Кузя, вращая бантом-пропеллером. — Развелось звездоболов! Гони план!

— А нету плана, Кузина Аркадьевна, — сказал Платон и виновато, застенчиво улыбнулся. — Был да кончился, вышел весь…

Он стоял на сцене при гробовом молчании зала — очень маленький, очень юный, и повторял как детский стишок:

— Был да кончился, вышел весь…

Заседание у Клавдии было иным. Пахло тряпьем, старыми резкими васильковыми духами, зал заседаний, несмотря на золотую вышивку и парчу, выдавал похоронную роскошь вместо присталой правительственной. Да, да, раньше тут заседали Константиновы умы, а теперь дряхлые девы. Отовсюду разило пылью, старушечьей вонью, валерьяной, ментолом. Клавдия, оплывшая, одышливая, не чувствующая из-за своих лекарств больше никаких запахов и никакого вкуса, сидела в золотистой тунике, теребя в руках хитростью полученную Евину зелено-голубую шаль с фазанами, во главе сияющего лаком темного стола, собрав своих давних соратников, находившихся в состоянии, близком к ее собственному. Справа от нее сидела вконец охромевшая Рахиль в черной бархатной накидке, отороченной собольим мехом, пришел по старой памяти и Лахманкин в заячьей жилетке, правда, уже не во плоти, а призраком: столько лет оттрубили вместе, и возможно ли теперь, когда страна осталась без руля и без ветрил, отсиживаться на том свете, грезя о молодой жене, расцветающем саде, ранней писательской славе? Здесь же находилась и Джоконда в строгом кашемировом кардигане и ярко-красном вязаном берете набекрень, старуха Агата в перстнях (обеих позвали сестры-колдуньи), притащился сюда зачем-то и Федор Проклов, бывший Кларин муж, прибыл на майские в столицу да и застрял тут, как это водится у московских, начал кататься по дачам, заскочил на огонек к Кире Константиновне, вдове Кира, — и вот так и попал сюда, подумал, может, возьмет Клавдия его в советники, так он на старости лет и вернулся бы домой, умирать-то слаще в родную землю. Тут же была и Кира Константиновна с целым выводком молодых литераторов, охочих до прямоугольного и понятного служения, куска хлеба и хоть каких-то дополнительных возможностей, — сидели они совсем сзади, на галерке, под пыльными портретами Лота с дочерями и без и изо всех сил кивали головами на каждое Клавдино глухое слово, лопали дармовые корзиночки с салатом, заедали слойками и запивали чаем.

Они были готовы на все и полны нетерпения. Они хотели ухватиться за любую работу, лишь бы начать что-то делать, а то очень затхло было здесь, среди этих вялых, больных, еле соображающих людей, преисполненных собственным величием в структуре наступившего огромного вселенского огнедышащего момента. По левую руку от Клавдии восседали тени трех Лотовых сестер — Грета Александровна, Лидия Александровна и Галина Александровна, сразу за ними тень Мышьяка — Арсентия Камолы, видного в прошлом хакера и борца с гастарбайтерской голытьбой, — наследство, доставшееся ей от Голощапова. Камола говорил, и за ним повторяли: «Нельзя только мышью щелкать, нужно еще и глотки уметь резать!» И он с дружками резал, разминал затекшие пальцы под Семеновым прикрытием, тень которого чинно заседала здесь же: он заявился на собрание в обагренной кровью сорочке. А? Каков щеголь! Рядом примостилась и Петушкова тень, ведь и ему покровительствовал Голощапов, у него с руки он ел всю жизнь, он, Петр Иванович Селищев, в замшевой куртке, женевский бедолага, мигом примчавшийся из своих голубых далей на большой слет: а не надо ли чего? Так я здесь, не жив — но здоров и уже среди небесных коров! Поодаль сидел татарчик с деревянными переносными полочками, полными синих склянок, Леночка, та самая, что когда-то так вдохновляла Григория со злой своей дочерью Машей, сделавшей, несмотря на молодые годы, заметную карьеру в партии Клавдии. Татарчика привели сестры, как и Агату, а она уже позвала Леночку, с которой от души подружилась после убиения Григория. Леночка сначала возглавляла у Клавдии так называемое молодое крыло, размахивала им, много и парадно выступала на съездах, конференциях, раздавала интервью, а затем превратилась в самостоятельного лидера, не снимавшего с груди значка с профилем Клавдии. Голос ее был звонким, речи пафосными, но сама Леночка выполняла при дочери секретарские функции, пытаясь изо всех сил вывести ее в люди, как она сама говорила, «дать ей большой шанс» состояться.

— Тихо, тихо! — шикали Леночка и Маша на колготящийся молодняк. — Сейчас выводить начнем за разговоры.

В ответ с задних рядов прыскали и малевали скабрезные карикатуры и на всех старых клуш, и на молоденьких — особенно злые и подробные, с членами в тех самых местах, где положено быть совсем не членам. И с надписями, от которых еще больше образовывалось и смешков, и возни, и потного запаха.

Никакого распределения ролей среди собравшихся не было, никакого плана действий не намечалось, вначале выступила Клавдия, торжественно объявив, что Константин бежал, это правда, и власть валяется на дороге, как дохлая кошка. Она объяснила, что не хотела об этом говорить вслух, и можно было бы и не говорить, мол, а кто это проверит, но она честный человек и говорит об этом, и пора уже объявить об этом людям и оформить свою власть в стране, а то бардак и всеобщая народная беспризорность. Раньше ждали, может, это ошибка, или вернется он, а теперь ясно — нет, не ошибка, и — нет, не вернется. Новости в этой новости не было, он сбежал уже несколько недель как, но все зааплодировали, сделав вид, что вот только сейчас по-настоящему поверили в происшедшее. После Клавдиной речи все собравшиеся поднялись, исполнили старый гимн, в котором упоминался и Лот, и великая страна, и долг каждого гражданина. Запах прошлого жег ноздри. После гимна подали чай, воцарилась короткая тишина, которую разрезало только мелодичное звяканье чайных ложек, размешивающих сахар. Когда настал черед воспоминаний о времени Лота, о молодости, об общих делах, о храмовом парке, о Еве, Клавдия начала грубо вмешиваться в воспоминания, редактировала их, директивно устанавливая, что было, что было не так, а чего не было вовсе.

— Вы говорите, что Лот любил Еву, — перебила она Грету Александровну, пересказывающую далекие события. — Да никогда он ее не любил, поверьте мне! Мой отец был государственным деятелем, он не любил пустяков. Журналы пускай врут, а вы, почтенная женщина, по какой надобности городите такие похабства?