Мария Голованивская - Пангея

Как же Конон-младший застрял в этом служении Константину? Когда-то он предпочел его Платону, разочарованный его рассеянностью, незрелостью, избалованностью. Он видел его в молодости на Burning Man— и ужаснулся. Он встречался с ним в Москве, в грузинском ресторане на ВДНХ, там он такого удручающего впечатления не получил, но оценка его осталась неизменной: щенок.

Константин же приблизил его одним движением, одним объятием, он сразу включил его в свои делегации, и они вместе полетели по миру: Африка мелькала за бортом их белой ласточки, черная, жаркая, жареная и пыльная, с шевелящимся золотым нутром, Индонезия, кишащая желтыми человечками, Латинская Америка, поднимающая до небес свою самбу-румбу и дерзко будоражащая воображение следами инопланетных оргий на гигантских поседевших полях. Константин выступал, принимал парады, трепал по щекам разноцветных мальчишек, заставляя выступать и трепать по щекам и его, Конона, на глазах превращавшегося из некогда вдохновенного кукловода в куколку, а потом и в Константинову бабочку. Константин поручил ему, седеющему, все более походившему с годами на отца (тяжелые густые волосы соль с перцем, большие коричневатые губы, крупный, лоснящийся, чуть приплюснутый нос, особенная мягкость, плюшевость во всем теле) достраивать храмовый парк по обновленному плану, и Конон ушел в эту работу с головой, но когда на короткое время выныривал, то успевал только коротко схватить ртом кислород, но никак не осознать, что стал чем-то вроде второй Константиновой жены, эдакой Кузей-два, хлопочущей по хозяйству и заботящейся об интерьере в общем доме.

Константин сожрал его, переварил, сделал своим секретом.

Конон послушно превратился в его отрыжку и не желал ничего, кроме служения.

Пловца Константин прогнал эффектно, как бы в подарок Конону за его крупный взнос в государственную казну: деньги нужны были очень, погибал урожай, и Конон не задумываясь отстегнул длинный счет. Закупили тогда на его деньги новые трактора за границей, современные, много могущие, с разными насадками — и экскаваторными, и косильными, да еще и с кондиционерами в салоне. Сотни тракторов. И народ за это мощно рукоплескал премьер-министру. И сразу же после того, как Конон дал деньги, Константин в его присутствии приказал больше не считать пропуск Пловца действительным. Раз — и все. Аннулировал проход. Пловец пришел, а его не пустили — никуда, ни в апартаменты Константина, ни в бассейн, ни в тренажерные залы, ни в загородные резиденции — никуда. Он навсегда исчез с этих ковров, стульев, с этих беговых дорожек и лыжных трасс.

Сам он поначалу не верил, что вот еще вчера был везде, среди блистательной свиты, мнение его вершило судьбы, двигало горы, открывало шлюзы для денежных рек, а уже сегодня он просто сутуловатый дядька в куртке с широченными плечами, и нету больше никакого нимба, а есть просто кусок прошлого, как у каждого прохожего на этой мостовой.

Он бился о двери, ограды и КПП, однажды он простоял так, судорожно набирая телефонные номера, полдня, стремительно превращаясь в глазах охраны, да и в своих собственных, из большого человека в маленького и даже крошечного, в какой-то момент, отчаявшись докричаться, расплакался, но потом все-таки собрался с силами и ушел, ушел совсем, уехал в тмутаракань строить в чужой стране, среди зноя и песков, горнолыжную станцию, переменив все и в себе, и вокруг. Пловец так и не вычислил обидчика, отнявшего у него жизнь и забравшего ее себе, — олигархика Конона, восседавшего теперь за обеденным столом на его месте.

Кузя высморкалась в край скатерти.

— А с нами что будет? — спросил Конон.

— А с нами будет кирдык, если зассым, — грустно сказала Кузя, — только нападение спасет нас, — добавила она совершенно пьяным голосом и захрапела прямо на стуле.

Через секунду очнулась.

— Да я порву их всех! — взревела она. — Кто они такие, эти чурки, чтобы отнять у меня жизнь, достатую таким трудом? Я возьму вилы в руки, ты понял, я раскрошу их мутные рожи, как старые сухари. Я не просто какой-то там командир, я баба с вилами, знаешь, в чем разница?

Конон вздохнул.

Из коридора послышался звук бьющейся посуды.

Кто-то закричал.

Конон поежился, встал, подошел к окну, где медленно угасал ясный и полный уже просыпающихся весенних запахов апрельский денек. Конечно, в прогнозе еще будет снегопад, числах в двадцатых, оттого-то так и ноет правая ступня, когда-то поломанная о дверной порог, но сейчас в этот снегопад трудно поверить. Как когда-то было трудно поверить, что все закончится вот так. Птички чирикают, занимается совсем молодая еще, гаденькая листва. И вечер уже не такой быстрый, не такой решительный, и пахнет уже новой жизнью старый газон под окнами.

Он полностью ушел в разглядывание того, что находилось по ту сторону окна. Зачем сосредотачиваться на неприятном? Большой парк, озеро вдалеке, справа и слева ряды припаркованных машин, несколько открытых грузовиков, из которых выгрузились бегающие по коридорам бойцы, громящие все подряд и пугающие прислугу. А может, уже кого-то и пристрелили, крики-то были слышны. И выстрелы.

Он так же, не поворачиваясь, спиной выслушал накаленный докрасна разговор Кузи с каким-то вошедшим в комнату кавказцем. Тот говорил спокойно, а она кричала на него, осыпала пьяной бранью. Потом он выстрелил, но, кажется, специально мимо, чтобы напугать ее, она не заметила выстрела и продолжала, потом он выстрелил уже правильно, развернулся и ушел, привели дочерей, началась какая-то возня. Крики.

Его, Конона, никто не трогал, так ему казалось, он продолжал стоять спиной, слушая громкие удары своего сердца, он глядел в окно на поблескивающие черным в закатном свете стволы парковых деревьев, потом все ушли, и он остался один в комнате, окончательно слившись с оранжево-коричневым узором на шторах из шелкового жаккарда с золотой искрой, превратившись в дорогую тяжелую ткань, перестав окончательно дышать. Он даже не почувствовал пули. Не услышал выстрела. Не почувствовал, как упал, ударившись головой о батарею. Просто ушел в узор.

В камеру к Константину пришел начальник его охраны, тот же, что арестовывал его, — и быстро сказал главное:

— План Б в силе.

Константин был уверен в нем. Этот человек, которого Константин выкупил из чеченского плена, сделал прекрасные протезы, устроил его изнасилованных дочерей учиться за границу, не мог его предать.

План Б, какой восторг.

Он последовал за большим рыжеватым затылком начальника своей охраны к переходам между зданиями центральной тюрьмы и последней станцией потайной ветки метро.

По подземелью они добрались небыстро, он переступал через какие-то провода, скользкие серые полуистлевшие тряпицы — кажется, брошенные кем-то комбинезоны и ватники, воздух пах мышами, его передавали из рук в руки, переодевали, делали уколы в лицо, в плечи, шею, приклеивали усы, ему давали пухлые конверты с бумагами, повторяли инструкции. Он надевал чью-то ношеную одежду, пахнувшую чужим потом, шнуровал поношенные ботинки, ну ничего, хоть добротные, и на том спасибо. К утру следующего дня он уже несся на всех парах в старом вагончике к конечной станции хельсинкского метро, с удивлением отмечая, что никто здесь не таращится на него и не пытается окликнуть. Он вышел на станцию через синюю дверцу, предназначенную для персонала, совсем уже другим человеком, Мауно Пейроненом, он был владельцем одной из припортовых гостиниц вот уже тридцать лет, жители окрестности были наслышаны о нем, хотя никогда и не видели: поговаривали, что владелец нелюдим, живет на озерах, в городе бывает редко по неотложным делам. Он зашел в кафе, сказал «kahvikuppi», недаром все эти годы полушутя он поучивал финские словечки, несмотря сначала на Наинкины, а потом и на Кузины шуточки. «Память развиваю», — объяснял Константин. Он пил кофе и вспоминал Кузю, которую он так отчаянно мучил все эти годы, ее, наверное, уже убили за ненадобностью, но чего ее жалеть? А вот Наинку жалко. К чему была эта ее жертва, если он теперь, неузнаваемый, сидит среди запаха елок, под этим низким, как будто впалым небом, проиграл он или, может быть, выиграл, чудом получив еще одну невероятную жизнь, — кто скажет, кто определит? Через два месяца он уедет из этой холодины в Венесуэлу и окончательно осядет там, тумба-румба, купит книжек, которые не успел прочесть, может, еще и женится. Там ведь солнце, такое оранжевое и ароматное, как апельсин, там у женщин круглые попки, и пот их пахнет лавандой.