Мария Голованивская - Пангея

— Он расстроен, — тихо сказал Конон-младший, — просто не знает, что ему делать. Трещит все по швам. Он сажает — без толку, стращает — без толку, казнит — не помогает, а что еще сделаешь, когда все пошло наперекосяк, никому нельзя верить.

Константин повернулся к ним лицом:

— Малера обсуждаете? — спросил он и снова закашлялся.

— Ну не харкай ты червями! — не выдержав, возопила Кузя.

— Не буду, не буду! — кивнул он. — Черви — это тоже не новость.

Ему принесли кофе с молоком, Кузя взяла с тарелки улитку с изюмом, а Конон, как всегда, что поскромнее, намазал хлебушек маслом, присолил легонько.

— Вот ты мне скажи, какие кишки крутить! — обратился он к Конону. — Тамерлан привел войско. Точнее, собрал его из всяких отбросов и кое-как обучил. Платон тоже собрал войско и заручился поддержкой части богачей и части околодворцовой пустобратии. Голощапов убит и даже выпотрошен, Лахманкин, бедолага, и тот убит и тоже выпотрошен, спросишь, кто скомандовал — так не знаю! На месте Голощапова обсосок со стальным взглядом, имени которого я даже не могу запомнить, а кто назначал? Я. Страна наводнена революционерами, как тараканами. Кровь скрепляет их ряды каждый день. То этого шлепнут, то того. По чьему велению? А по щучьему — никто не знает. Молодые люди загипнотизированы кровью, опьянены свежестью ее вкуса.

— Ну и пускай сожрут друг друга, — спокойно сказал Конон, — я говорю тебе это только потому, что так, мне кажется, и будет. Я не говорю тебе: дай порулить. Я не говорю тебе, что я знаю, как надо, но я готов рисковать ради тебя — я ведь твой друг. Я просто говорю, что думаю.

Константин кивнул, и слеза потекла по его левой щеке.

— Пусть они сожрут друг друга, — повторил Конон, — а ты останешься, надо только сохраниться и подумать, где взять хлеб для голодных собак.

— Посмотри, что мне подали сегодня к завтраку мои астрологи. Мишка Австрийский, недооцененный гений современности. Знаешь его, из этих бывших эльбрусовцев. Он совсем оборзел со своими звездами, ты не находишь? Константин достал из потрепанного портфеля «макинтош» с белоснежной крышкой, клацнул клавишами. Конон застыл в ожидании.

— Вот посмотри сам, — сказал Константин и протянул ему плоский, как лист бумаги, компьютер.

— Да сколько он уже на тебя работает, Мишка этот! Лет десять? Думаешь, он не из пальца высасывает? Я тоже пытался заказывать ему, так он такую чушь городит и такие бабки дерет. Но увидев прогноз, Конон сделался белее компьютерной крышки:

— Сегодня, Костя, плохой для тебя день! Тут все однозначно.

В дверь настойчиво постучали.

Как в плохой пьесе.

Сразу после этих слов.

«Войдите!» никто не сказал — и стук на время стих.

— Но ты не умрешь, — спешно продолжил Конон, — смотри, здесь написано: каменный дом, охрана, серебряный дождь сквозь решетку, лунный свет, но жизни твоей ничто не угрожает.

— Да как ты можешь такое говорить мне! — Константин кинул белую льняную салфетку в остатки каши и обхватил голову руками. — Почему каждый в Пангее сегодня рассуждает о моей смерти?!

На гнев у Константина не было сил. Страшно чесался воспаленный глаз, да и стук возобновился, нужно было что-то сказать в ответ.

— Кто там еще?

За дверью послышалась возня — и через секунду в столовую почти что кубарем ввалились двое. Начальник охраны Константина с большими золотыми юбилейными часами на руке — некогда славный парубок, нынче респектабельного вида господин за пятьдесят — и неизвестный джигит в папахе со злым лицом — так показалось Конону.

Начальник охраны доложил, что охраны больше нет. Джигит доложил, что Константин арестован.

— А ты-то кто? — спросил Константин, не меняя капризного тона.

Джигит немедленно подскочил к Кузе и ударил ее наотмашь.

— Больше вопросов нет? — спокойно спросил он.

Кузя повалилась на пол, но не издала ни звука.

Через секунду она оправилась, села на полу, прикрывая рукой рассеченную губу.

— Я отвечу тебе, кто это, — в ее голосе слышался вызов, — это конченый подонок.

Джигит, теперь уже медленно, подошел к ней, схватил за волосы, поволок в сторону, замахнулся шашкой:

— Ты, сука, — сказал он с акцентом.

— Да пошел ты! — сказала Кузя, извиваясь от боли на полу. — Чтоб меня такая пакость за волосы таскала! Тьфу! Убрал грабли свои, понял?!

Джигит взмахнул шашкой, но отсек только пучок намотанных на руку пергидрольных волос.

— Я готов идти, — сказал Константин, вставая из-за стола, косясь в сторону Кузи, — хватит уже дискотеки. Провожайте.

Когда Константина увели и Конон с Кузей остались одни, он кинулся ей на помощь. Несмотря на разбитое лицо и изуродованную прическу, она казалась спокойной.

— Ты еще не знаешь, как нас лупили по молодости, — попыталась пошутить она. — Я этой херни не боюсь, есть кое-что и пострашнее. Например, бильярдный кий в жопе.

Глотнув коньяку, она руками как-то прибрала волосы, налила себе горячего кофе и, справившись наконец с алой струйкой крови, выбегавшей из разбитой губы, выдохнула:

— Я баба нормальная, не ваших кругов. Мне мозги пудрить не нужно. Докладывай все как есть, Конон-Шмонон.

— Простите, что значит — докладывай…

— Харэ! — рявкнула она. — Какие у нас дела? Кто повез его закрывать и какой сегодня расклад?! Я буду командовать штабом, не понял?

Конон почувствовал себя униженным.

— Послушайте, Кузина, — он поймал себя на том, что даже и не знал ее настоящего имени, потому что ни разу не обращался к ней ни по какому поводу, как, впрочем, и она к нему. Оба они были вещицами Константина, он — для кабинета, она — для спальни, и поэтому пересечений никаких. — Я правильно обращаюсь?

— Что ты жопочку-то морщишь? — рявкнула она, выдохнув сигарету прямо ему в лицо. — Очко зачесалось? Миллионы душат, думать не дают? Да тебя первого на столб вздернут, и народ будет хлопать. Гимны петь санитарам леса, млядь! Жалко, времени у меня нету, а то занялась бы. Но я должна теперь решить, как собирать людей и за кого они должны жизнь отдавать. Какую им на нос морковь вешать. Говори давай, дегенерат.

— Да ничего не происходит, — вяло отозвался Конон, — одни уходят, другие приходят. Революция — это же просто слово. У Константина кончилось новое — вот это и произошло. Весна, авитаминоз, сошли холода, людей потянуло на улицу, заиграла кровь, а из-под растаявшего снега — подснежники-трупачки показались. Ну и пошло…

— Ты, млядь, скажи еще, грачи прилетели! Клоун пидараснутый!

Она вскочила, как бешеная, и стала, расхаживая по комнате, со слезами — вдруг откуда-то у нее взялись слезы — рассказывать, как страшно она жила когда-то, как приехала в этот город без зимней одежды, как застудилась вся, как кожа ее трещала от мороза, будто синтетика. Она рассказывала, как ее хлестали по щекам, как сутенер не разрешал течку больше трех дней, как закармливали таблетками, как девки молодые совсем еще старчивались за год-два до стеклянных глаз, как не удостаивали ее имени, как она жила второй женой много лет и что это было, как растила дочек, молилась — ты слышишь, падаль облезлая?! — молилась, чтобы он пришел и обнял, чтобы не забыл. Она открыла горку и достала коньяк. Она пила, курила, заедала геркулесом на соевом молоке и рассказывала ему без умолку, с пряными деталями, а он вспоминал, как познакомился с Пловцом в одном яхт-клубе, когда-то, давным-давно, совершенно случайно, как прилип к нему, почуяв, что в нем силища огроменная, очаровался, стал дружить, пошел за ним, все свое ему показал — тренажерки для боевиков, схемы финансирования, познакомил с главарями прикормленными, а потом испугался, очнулся и сдал его, оболгал, убрал с дороги, как дождевого червя, чтобы самому же не раздавить.