Мария Голованивская - Пангея

Яков и Исаак писали декларации новой власти, речи Платона, лозунги для новой жизни, они же сочиняли и главную революционную песню, с которой, правда, пока не ладилось. Песня была о дороге, о сложности пути, о бешеной скорости, которая страшит, но без которой нет полета. Получалось лирично, а нужен был марш. С ним был его сын — молодой питерский забияка, который мрачно реагировал на столичную лень, разнузданность и неорганизованность. «Вялые пенисы вы все, а не революционеры, — брюзжал он. — Пикник, а не штаб». Проклова привел Хомяков, давным-давно познакомившийся с ним через вторую жену, Софью, и возобновивший знакомство только теперь, когда Проклов сам нашел его и предложил помощь. Рядом с ним сидел никому не известный молодой человек, из переделкинских отпрысков, студент философского — его позвал сам Платон после встречи со студентами в кафе. «Действительно, ты прав, — сказал он питерцу, — мы здесь теряем время со старперами. Нам нужна своя революция». Выглядели они оба как воробьи, искупавшиеся в луже, взъерошенные, тощие, но полные сил и злого веселья. Эту реплику бурно поддержал никому не известный то ли китаец, то ли малайзиец: «Да, да, все это не та сила. Мы должны потом пойти к лидеру и убедить его. Он должен всех прогнать. Мы должны ударить как единый кулак!» Там же восседал и Пловец: как только начались волнения, он забросил свой горнолыжный курорт и примчался в столицу, одержимый жаждой мести Константину. Месяц назад, когда в кругах заговорили об исчезновении Константина, он попросился на встречу к Платону и присягнул ему, пообещав, если тот захочет, отыскать мерзавца для расправы или потехи. Воображение Платона на это предложение не включилось, но Пловца он ввел в состав личной охраны.

В первом ряду сидели молодые генералы, среди которых больше всего шума устраивала тень Михаила Исерова, расстрелянного еще Лотом во время первого потешного бунта. Он живо жестикулировал, полемизировал в полный голос о чем-то с тенью Александра Крейца, «хоть и пережившего его, да, видать, ума не нажившего», как сказала Рахиль. За спиной Исерова сидели во втором ряду молодые военные, принявшие на себя командование войсками Платона, — и расстрелянный шпынял их то за кособокие планы, то за идеализм в головах.

— Я позорно сдох у стены с пулей в кишках, сильно обмочившись перед этим от страха — именно потому, что не понимал, как устроен мужик, марширующий по плацу. Им басни ваши и лоск ни к чему. Им нужна соль земли и звезды на погоны. Если мужика в себя вместите, выиграете будущее, не вместите — так же обмочитесь, как и я.

Хомякову, пришедшему на сходку в длинной полосатой рубахе, рассуждения о мужике очень нравились, и он горячо включался в дискуссию с тенью Исерова:

— А что, если так посмотреть, у нас, кроме мужика, есть хорошего, вечного и предсказуемого? Ничего нет. Кто поймет, как мужик устроен, того и будет эта страна. А устроен он нехитро: дай ему пару десятков лет сытости и спокойствия — и он обустроится, вымоется, пить бросит, бабу колотить перестанет, избу починит. И навсегда полюбит того, кто перестанет яблоню трясти, на которой он сидит.

— Чушь какая! Как же можно, — горячилась тень, — не определиться, демократия нам нужна или что-то еще. Народу не нужна демократия, а что-то еще не нужно нам с вами. И какой выход?

— Пангеей уже второй месяц руководит какой-то орган временщиков, тетя Клава у руля, в магазинах пустота, в водоканале палочка, все боятся эпидемий, а вы тут дебатируете о теориях. Надо брать власть, а дальше разберемся, — убеждал всех Александр.

— Вы сами рассуждаете как временщик, — горячился Исеров, — и вам нельзя давать власть.

— Я не для того умер, чтобы это выслушивать, — отмахнулся от него Александр.

— А я уже все это проходил, — гневно бросил ему в лицо Исеров, — и я для того и умер, чтобы вы не повторяли наших ошибок. Я зря, что ли, издох???

Во втором ряду бесновалась тень Кузи, которая все тянула руку и порывалась произнести речь. Но слова ей никто не давал, потому что никто вообще не управлял дискуссией. Она была включена Платоном в штаб сразу после своей гибели с месяц назад по совету сердобольного Хомякова, считавшего, что «никакого простого человека обидеть нельзя».

— Щас собрался штаб Клавдии, — пыталась докричаться она, — и они там планируют звездец и атас, — а мы здесь мямлим! А мы что хотим? Обмениваться, епта, мнениями? Да вы охренели, господа!

Никто ее не слушал.

Молодые теоретики чертили в своих айпадах неуклюжие схемы новых парламентов и комиссий, генералы никак не могли договориться о плане операции, Исаак спорил с соседями о новых названиях и формулировках: голосование или вотация, закон для всех или регламенты по отраслям? За столом царил бедлам, все разваливалось, не собравшись. Генералы, из живых, курили папиросы и с брезгливостью осматривали присутствующих.

Сам Платон, как и ближайшие его приспешники, отчаянно курил марихуану, пытаясь придать себе сил, ясности мысли, недостающего мужества; сначала марихуану, а потом и опиум, отчего собрание все затягивалось и затягивалось, и консолидированный доклад о тактике наступления ушел глубоко за полночь, которая была удивительно для майского вечера теплой, ароматной, какой-то совсем южной.

Да и был ли вообще сделан это доклад?

Ни тень Лота, ни тем более тень Конона-старшего на собрание не явились. Они оба очень хотели прийти, Лот готовил речь, Конон просто любопытствовал, но их не отпустила стража. Одно из невыносимых наказаний Лота — возможность бесконечно наблюдать происходящее, даже обсуждать увиденное с женой Тамарой — они томились в одном адовом круге, — но ничего больше поделать не могли: они никому не снились, не мерещились, у них не было ни голоса, ни слез, Платон забыл об отце в этот поворотный момент истории и творил ошибку за ошибкой, уязвляя уже и без того истерзанную душу отца хуже адовых палачей. Конону наказание было иное — сыновий бесповоротный провал: он видел его смерть, видел, как выволокли его за ноги из Константиновой резиденции, как бросили во дворе дожидаться бесславных похорон в общей могиле. И так же, как и Лоту, ему уготовано было забвение, расхищение золотой империи, вечная слабость и полное исчезновение его из памяти, позорное небытие.

— Что будет с головой? — перебила его какая-то девушка из заднего ряда. — Наша экспертная группа имеет ряд предложений по эксплуатации органа господина Голощапова.

— Продолжайте, мисс, — радостно отозвался Платон, — прошу вас, продолжайте!

Девушка взяла в руки айпад, взмахнула крылом его обложки, черным, вороным, — и начала читать звонким педагогическим голосом:

— Сценарий первый: «Так будет с каждым, кто…» — упредительно-устрашающая экспозиция на Лобном месте с церемониальным насаживанием головы на кол. Техническое описание прилагается. Сценарий два: «Эти люди — не люди!» — кровавые злодеяния Клавдии и Ко как преступления против человечества. Торжественное бальзамирование головы, почетный караул, воинский салют, участвуют представители ООН, ЮНЕСКО, Центра Визенталя… обращение к США с просьбой ввести миротворческий контингент…