Мария Голованивская - Пангея

После долгих раздумий Джоконда остановилась на последнем варианте — они на обеспечении, у них общие ощущения, их ждет солидный куш — брожений быть не должно. Да и по контракту никто из них не знал родителей вызревающих в их утробах деток, так что и тут никаких подрывных планов у них возникать не могло.

Она организовала небольшие группы по две-три женщины и составила для каждой программы на девять месяцев: после оплодотворения на сохранение на один месяц, потом за город, потом на несколько месяцев в теплые края, если пик беременности приходится на темную и мокрую осень — в Италию, на острова, потом опять за город и после семи месяцев снова на сохранение, чтобы уж точно никаких неожиданностей.

Именно так Катерина на пятом месяце беременности и оказалась на острове Искья среди вечно зреющих лимонов, падающих на голову апельсинов, колосящейся рукколы. В компании двух девиц она поселилась на прекрасной вилле с бассейном в лимонной роще. Девушкам перед поездкой выдали по небольшому авансу, чтобы они могли пройтись по магазинам, но что в таком положении купишь? Детские вещи не понадобятся, а животы уже подросли, ноги стали отекать — разве что шарфики с красивыми узорами да разные бусы с жемчугом и яркими каменьями, которые милый торговец с грустными глазами продавал на набережной. Девушки были рады приехать сюда, просыпаться под шум моря, бой одинокого колокола, они любовались с утеса бескрайним морским пейзажем, лопали на завтрак лимонный кекс из миндальной муки — мечта, благоухание, чего еще желать?

Катерина уговаривала себя: она попробует это один раз — и больше не будет. Она ведь помогает жизни, а не убивает ее. Именно благодаря ей этот мальчик, который, кажется, уже зашевелился в ее животе, станет жить — разве это не благое дело? Нет, нет, клонирование — это совсем другое, там у плода нет никакой души, и в овечку Долли может заселиться любой бес, но тут никакого беса, тут живые клетки, душа отца и матери. Но что она чувствует к нему, к этому мальчику, который дышит внутри нее, чувствует ее мысли, ее настроение, видит — кто знает, те же сны, что и она?

Этими мыслями она, конечно, не делилась с подругами — пышнотелой и пышногрудой армянкой Наной и Мюриэль, румынкой, чья сестра, по ее рассказам, жила в Вене и собиралась замуж на будущего нобелевского лауреата. Она искала ответы самостоятельно в интернете, на специальных форумах, ее волновал вопрос, какие связи устанавливаются между плодом и его суррогатной матерью, но Джоконда, навестившая их на вилле среди плодоносящих садов и перекрикивающихся птиц, забрала у Катерины компьютер, сославшись на очевидный вред здоровью, который он приносит.

Однажды к ним чистить бассейн пришел молодой мужчина — Джоконда тогда уже уехала — с закрывшейся на зимний сезон виллы La Colombaia помочь по хозяйству. Он сразу же заприметил грустящую у бассейна скуластую светловолосую девушку, и она скользнула по нему взглядом, скорее всего, благодаря странной наколке на плече — сердце, из него сочатся кривые капли и слово «Саломея» русскими и латинскими буквами.

— Cosa c’è? — с трудом произнесла Катерина.

Он охотно рассказал ей, не понимающей ни слова на его языке, что во-о-он там, где колокольня, есть глубокий овраг и через него — подвесной мост. Много лет назад, когда он был еще юношей, он оступился, упал вниз и сломал себе позвоночник, и его увезли в госпиталь, далеко, в Германии, когда никто в Италии уже не мог помочь. И за ним ухаживала монашенка Саломея, очень красивая уже немолодая женщина, говорившая по-русски — на твоем языке, уточнил он и почти что дотронулся до нее, напряженно вытянувшейся на лежаке. «Она спасла меня, я почувствовал к ней страсть», — объяснил он.

Что-то случилось, когда Катерина слушала его, улыбающегося. Загорелое его лицо, тяжелые черные локоны, падающие ему на высокий, в бисеринках пота лоб, улыбка и сильные руки, лихо подчинявшие своей воле всякую утварь, разбросанную вокруг бассейна.

Потом он принес с каким-то еще пожилым мужчиной керамическую статую, покрашенную в белый цвет и призванную изображать Афродиту. Потом принес ей стакан ледяной воды с лимоном и мятой.

Непонятно почему Катерина плакала ночь.

Может быть, что-то гормональное, и беременные должны время от времени плакать?

Никакой веры в будущее у Катерины не было, обычно она даже не думала о нем. Воспоминания не свойственны молодости, но тут, среди этих садов и пронзительного вида на морскую синеву, воспоминания стали приходить к ней, чем-то тревожить, вызывать смутные ощущения непонятной приближающейся беды. Она с сестрами выросла в крошечной квартирке с облезлыми обоями на окраине пышной столицы, она часто вспоминала их синие шторы с разноцветными рыбками, вздувшийся в детской паркет, мамину библиотеку, полную загадочных историй: крокодил слопал солнце, а умывальник погнался за малышом. Потом, уже с другого ракурса, с более высокой точки обзора — узкий облезлый стол на кухне, керамический облупленный чайник, алюминиевая банка с завинчивающейся крышкой, там кофе, молотый, ароматный — мать не могла без него и покупала на последние деньги, белый свежий хлеб, клубника летом, малиновые пироги в конце мая — была ли она несчастна? Обидели ли ее? Ничуть! У нее не было этого и того, но они с сестрами жили весело, Ханна проверяла уроки, хотела казаться строгой, но в крайнем случае все решала им сама. А чудесная Лизонька?! Как же она любит ее, свою никчемную Лизоньку, от которой столько мира в душе, на которую всегда можно положиться.

Ночь за ночью она вспоминала по сантиметрам их старую квартиру, из которой они потом чудом перебрались в квартирку побольше, лифт, лестницу с дурацкими надписями на грязно-зеленых стенах, ступеньки, узкий проезд перед домом, вечно заставленный машинами. А потом мальчишек — всех подряд, первого, второго, третьего и этого последнего, любимого, но совсем чужого, из других кругов, траекторий.

«Это все скотская жизнь», — как-то решила она под утро, последовавшее после проплаканной насквозь ночи, никто не загоняет меня в клетку под этим небом, ведь есть Анджело, и здесь все его: и колокольный звон, и могилы на местном кладбище, и обрыв, и зловещий мостик через него, и само чудное его спасение. Его. А может стать и моим.

Она умудрилась как-то выразить ему свою просьбу показать старое кладбище, до которого они шли по залитой осенним солнцем розовой набережной почти час, а потом и его простенький дом, окруженный пиниями с приплюснутой кроной. Он жил с крикливой и лохматой мамашей — ну и пускай, она, Катерина, никуда отсюда не поедет, так она решила, никуда, она останется в этой осени, под этим солнцем у самого синего моря.