Мария Голованивская - Пангея

— Но я ничего не хочу, а душу забирай и так, — продолжил в шутливом тоне Михаил.

— Душу… — повторил нараспев сатана. — За так нельзя, не положено, и душа дело десятое, хотя и товарец не лишний. Много уже и без твоей души этих наперстков. Ты лучше вот что сделай…

— Что? — насторожился Михаил.

— Докажи мое существование, ты же в шаге, в шажочке от этого. А я скажу тебе спасибо-преспасибо и чем хочешь за это попотчую. Хочешь, отдам тебе Асах? Знаешь, где она сейчас?

Михаил вздрогнул.

Сатана махнул хвостом — и Михаил увидел перрон, сестричек-монашенок с большими чемоданами, отправлявшимися в Нижнюю Баварию.

Он засмотрелся. Асах шла, погрузившись в свои мысли, ступала нетвердой походкой, словно боясь оступиться.

Сатана чуть шевельнулся — и Асах подняла глаза на Михаила.

— Она не изменилась, — тихо проговорил Михаил. — Так что ты от меня хочешь?

Видение пропало, и сатана снова принял форму вопросительного знака.

— Я хочу доказательства, большого, жирного, убедительного доказательства.

— Да кому сейчас интересен весь это бред? — Михаил как будто очнулся, заходил по комнате, закурил. — Эти старые, мутные сказочки, в которых нет ни слова о насущном, ты думаешь, кто-то заметит мои формулы, и мне зааплодируют? Никто не заметит. Людям насрать, насрать! Выпрямить кривые ноги, исправить прикус, сделать липосакцию — это да, а копаться в метафизической банке с червями…

— Не болтай ерунды. Доказательства существования Бога всем известны, а про меня молчат. Я что, сам себя затмил липосакцией?

— Лень мне, — выдохнул Михаил. — Я бы, может, играл на сцене или, может, в кино. Меня влечет совсем в другую сторону, мне роль нужна, чтобы заметили, я уже даже ходил на рекламные пробы. Но не прошел, говорят, стар. — Впрочем, — тут Михаил запнулся, — хорошо, я докажу, если ты сделаешь меня знаменитее Марлона Брандо.

— Автором открытия будет сатир?

Сатана отполз к окну, долго смотрел на занимающийся рассвет, выпустил изо рта пучок искр, отчего в воздухе сразу запахло паленой бумагой, и спиной ответил ему:

— Я не могу этого сделать — за линию судьбы отвечаю не я, а он. Я могу сделать тебя нобелевским лауреатом, я могу дать тебе институт, обсерваторию, подводную лодку, напичканную приборами, но я не могу обещать тебе, что ты станешь кем-то иным, это не в моей власти. Может быть, ты хочешь бессмертия?

— Бессмертие сейчас тоже никого не интересует, — гаркнул Михаил, запустив в него недопитой бутылкой, — разве что выживших из ума богачей.

Он разозлился.

Сам не знал почему.

Сатана осел и спешно устремился прочь.

— У тебя не будет никакой судьбы, раз ты такой несговорчивый, — успел сказать он, покидая комнату. — Скажу даже больше: тебя никогда не было, целиком сотру тебя, понял?

Михаил подумал, что ему тоже есть чем пригрозить сатане, но не стал отвечать — скучно. Он пошел на кухню, открыл форточку, закурил, выдохнув свое облако дыма и пара в совсем уже светлые небеса.

Тщеславие в старых аллегорических книгах обычно изображали в виде молодой разряженной особы или молодого человека с приятным улыбающимся лицом. На голове у тщеславного поднос с сердцем, до которого может дотянуться любой, воздав ему изрядную похвалу. Но через похвалу можно захватить не только глупое сердце, но и мысли такого человека, именно поэтому сердце у него на голове. Великие мастера Возрождения, иллюстрируя Vanitas, нередко изображали молодого человека или девушку упоенно глядящимися в зеркало. Рядом обычно находится череп или несколько черепов, чтобы напомнить любующемуся всю тщетность мирской суеты. Нередко, если герой или героиня стоит, а не сидит, у их ног можно разглядеть змея, чья роль в судьбе тщеславного человека всегда особенно велика.

Все казалось даже очень благополучно в этот майский вечер, когда Ханна, Лиза и Катя собрались на пирог из замороженной малины — мама Лида часто пекла им перед самым наступлением лета пирог из мороженых ягод прошлого года — ну не оставлять же их, когда через пару месяцев уже будет новый урожай!

И вот так почти каждый год, что бы ни происходило в жизни девочек, давно уже превратившихся в молодых женщин, накрывалась скатерть, ставились хорошие сервизные чашки и подавался майский малиновый пирог — чудо, чудо как хорошо, пускай даже под тревожные разговоры, всегда сопровождающие начало женских судеб.

Лидия старилась, а как же иначе — Ханне двадцать семь, Лаврик уже три года сидит, и сердце у нее не на месте: эта рыжая дуреха Ханночка таскается к нему за тридевять земель и морочит голову и себе, и ему. Но ведь не Лидии же учить дочерей образцовому женскому счастью!

Лизка — тоже никакого сладу с ней нет, двадцать два года уже, а все как дитя — и с мальчиками не гуляет, и учиться не идет, все скромничает да улыбается виновато, хорошо еще, что Ханна пристроила ее по знакомству кадровичкой в научный институт, все-таки работа с людьми, да еще и умными, авось и найдет себе кого-то, но все равно, разве материнское сердце может смириться, что Лизка, что называется, ни себе, ни людям — не от мира сего, не хочет ни любить, ни семью создавать, ни расти по карьере. Хоть чего-то из этого она достигла бы — и уже спокойнее, а так — вроде и не больная, но совершено ку-ку. Кто позаботится о ней, когда матери не станет? Ведь был же эпизод, чуть не померла она, когда молния ее ударила.

А Катюха!

Он Катюхиного характера Лидия больше всего и постарела. Как будто эта последняя, младшенькая, выпила из нее последние соки и обозлила ее сердце — недаром очень тяжело ее Лидия носила, много потеряла зубов и рожала ее не легко, как должно быть в третьи роды, а мучительно и натужно. Кате недавно исполнилось девятнадцать — голова бритая, руки то ли исцарапанные, то ли изрезанные, пьет, курит, накрашена как последняя лахудра — именно на ней Лидия стала срываться, орать плохим голосом, — ну совсем как выродок из их семейства, хотя какое у них семейство — безотцовые девахи — но, бывалоча, за этим майским пирогом такое царило счастье, такой девичий хохоток, что казалось, ничего больше ей не надо, никакой голубой мечты, только девочки бы радовались и сумасшедшее солнце ослепляло бы их и несло по жизни.

Бедность.

Печалила ли Лидию бедность, в которой она вырастила их? Запах простого мыла, потных подмышек, хлебные грошовые котлеты, перешитая чужая одежда, чужая стоптанная обувь, которая то жмет, то болтается на ноге.

Не замечали они бедности, любили белый хлеб да молоко, а когда было к этому что-то еще, сразу же наступал праздник: если перепадало мясо, то Лидия лепила с фаршем крошечные пельмени, чтобы каждой доставалось как будто побольше порция, а если с дачи кто-то отдавал излишек ягод, то пекла она большие пахучие пироги, под которые и отдых, и разговоры, и слеза — все в сладость.