Жозана Дюранто - Индийская красавица

Биография Альбертины Сарразен была, можно сказать, идеальным сюжетом для Жозаны Дюранто, много размышлявшей о проблемах формирования личности и роли искусства в воспитании человека. Не говоря уж о том, что она буквально влюбилась — сначала в талантливую книгу, а потом, познакомившись с Альбертиной, и в эту неуемную страстную натуру.

Возможно, именно работа над книгой об Альбертине Сарразен определила направление дальнейших литературных поисков Жозаны Дюранто — попытку сочетать лиризм и документальность, передать общезначимое, сохраняя при этом личную интонацию, эмоциональную причастность к объекту повествования, добиться в написанном портретного сходства с людьми, которых она знала и любила, выявляя при этом социальные и исторические координаты характера.

Если в своей следующей книге «Жозана» (1972) Жозана Дюранто, как это явствует уже из заглавия, рассказывает о себе самой, о собственной жизненной драме, то в «Индийской Красавице» (1975) и «Записных книжечках господина Бийона» (1976) наряду с непосредственным воспоминаньем появляется повествование, обогащенное не столько свободным вымыслом, сколько домысливанием характера, знакомого с детства. Фигуры бабушки и матери в этой своеобразной дилогии обретают некую художественную объективность, самостоятельность. Усложняется и структура книги, у которой как бы два фокуса — лирическое Я с его самовыражением и отъединенный от автора исторической дистанцией самобытный характер. Автобиографические записки переламываются в роман, сохраняя при этом органическую связь с мемуарами.

Переболев на рубеже 50-х и 60-х годов «новым романом» с его принципиальным отрицанием социальной действительности как предмета художественного изображения, с его отказом от характера и психологии как опоры реалистического воссоздания внутреннего мира человека, якобы утратившего в наше время свою неповторимую индивидуальность, французская литература стала вырабатывать, если можно так выразиться, «антитела». Одной из форм реакции на «новый роман» был документализм в самых различных его модификациях, видоизменениях и сочетаниях. Тут можно упомянуть хотя бы поэтическую прозу Арагона, его романы-метафоры, где вымысел, автобиография, лирическое самовыражение, история, размышления о творчестве сплетены в такую замысловатую вязь, что стирается грань между действительностью и фантазией, романом и мемуарами, романом и эссе (не случайно Арагон назвал «Анри Матисс, роман» — книгу, где его работы об этом художнике, написанные в разные годы, сплавлены более поздними лирическими примечаниями). В ряде романов делаются попытки создания своего рода художественных портретов-роботов (в том смысле, в каком это понятие употребляется в криминалистике), обладающих типо-психологией, типо-поведеньем в определенной социальной ситуации — у Жоржа Перека в «Вещах» и «Человеке, который спит», у Кристианы Рошфор во «Внуках века», позднее в повестях-очерках Рэймона Жана «Маршрут 12» и «Вдумчивая женщина», где обыденное происшествие, рядовая социальная роль привлекают художника именно своей заурядностью, как «типовая модель». В контексте подобных поисков следует рассматривать и книги Жозаны Дюранто.

«Индийская Красавица» построена на контрастном монтаже глав, повествующих о жизни бабки автора — провинциальной учительницы, начинающей свой путь в прошлом столетии, — и глав, где Жозана Дюранто вспоминает собственную жизнь, главным образом детство в Париже, на переломе 20-х и 30-х годов. Историческая дистанция предопределяет различие в представлениях о мире, в восприятии действительности, в нормах поведения. И все же есть некая преемственность, некая взаимосвязь между старой пуританкой с ее преувеличенной жесткостью оценок и свободомыслящей внучкой, воспринявшей от бабушки если не старомодный ригоризм, то, во всяком случае, неприятие безнравственности потребительского общества, духовной расхристанности, пренебрежения к долгу и культурного нигилизма. Гены? Воспитание? Ведь именно бабушка была «главной учительницей» девочки из парижского предместья, ведь именно внучке — своей последней ученице — постаралась она передать все накопленное долгим преподавательским опытом, весь свой еще не исчерпанный многолетним служением культуре потенциал убежденности в благотворности знанья и привычки к умственному труду, всю свою неколебимую веру в образование. Многие «как надо» и «как не надо» бабушки, конечно же, обветшали и устарели, но кое-что из ее принципов, решительно отбрасываемых сегодня «цивилизацией изобилия» да и ее радикальными ниспровергателями, подчас выплескивающими с грязной водой и живого ребенка, — явно заслуживает бережного сохранения. Таким образом — при всей своей «камерности» — Жозана Дюранто не выходит за рамки семьи, семейного преданья — эта небольшая и непритязательная книга соприкасается с одной из самых жгучих проблем современности — с вопросом об отношении к наследственному капиталу культуры, понимаемой не просто как сумма знаний, но и как накопление этических ценностей.

Жозане Дюранто удалось создать в «Индийской Красавице» живой «исторический характер». Люди типа Маргерит сыграли огромную просветительскую, формирующую роль во второй половине XIX века. Воплощение устоявшихся гугенотских добродетелей, беспощадная к себе и другим, зло высмеивающая всякую слабость — от орфографических ошибок и неправильной осанки до вольности поведения, — Маргерит настойчиво требовала от своих учеников, а пуще того от своих детей, неустанного стремления к ясному, хотя и недостижимому — ибо человек никогда не должен удовлетворяться достигнутым — идеалу. Ее протестантская строгость, ее чувство долга могли сравниться по силе лишь с ее преклонением перед культурой. Она обожествляла определенный тип культуры — гуманитарную традицию, — твердо веря, что именно то знание, которое несет она своим ученикам, залог духовного прогресса, а этот прогресс не может не привести к нравственному совершенству и, следовательно, благоденствию человечества. Сегодняшнее лицо буржуазной Франции обнаруживает иллюзорность этих надежд.

Жозана Дюранто не идеализирует Маргерит, напротив, она показывает, как подобный тип мировиденья исчерпывает себя, обнаруживает свою историческую и человеческую ограниченность в силу жесткой прямолинейности и неспособности к восприятию нового. Достоинства Маргерит чреваты недостатками, тяжкими для близких. Ее требовательность перерастает в нетерпимость; деятельное служение знанию — в исключение из этого знания всего, что не входит в круг ее собственных интересов, в элитарное презренье ко всем, кто непричастен к гуманитарной культуре; твердость характера — в эгоистическое самодурство, губительное для тех из ее собственных детей, кто не смеет против нее взбунтоваться. Точно андерсеновский сухой стручок, из которого выкатились и разбежались по свету горошины, Маргерит, отыграв свою роль, доживает воплощенным анахронизмом в чуждом и совершенно непонятном ей мире. Она хранит свои окостеневшие представления о добре и зле, должном и недолжном, глухая ко всему новому, но в то же время она — исток, лоно, из которого это новое вышло.