Теодора Димова - Матери

Я вам говорю, так было на самом деле.

Не слишком приятно, когда нас принимают за идиотов.

Вы и есть идиоты.

Если твой отец очень богат, это еще не значит, что ты можешь позволить себе все — разговаривать с нами в таком тоне, свысока!

Вы придираетесь ко мне, потому что мой отец богат.

Я хочу получить ваши показания. Я хочу записать в протокол то, что вы рассказывали нам о сне, а не о реальном случае.

Но я рассказал вам о реальном случае. Мне больше нечего добавить.

Именно к этому я тебя и призываю — не делай из нас идиотов. Я напишу, что ты рассказал свой сон.

Я описал реальный случай! А не сон!

Вы вредите себе самому, да и остальным тоже. Свободны.

Деян и Бояна прикасаются друг к другу лбами, потом носами. Замирают. Потом резко, синхронным движением, вырываются друг из друга, поворачиваются спиной. Расходятся в разные стороны. Идут одинаково быстро, наклонив головы, упорно глядя вниз. Ни о чем не думают. В головах пустота, боль в них мечется словно зверь. Это их первые минуты после разрыва, первые минуты еще одной вечности, в которой им уже не быть вместе. Всё еще ничего не чувствуют, оцепенели, вокруг пустота, рана превратила их в машины, идущие в противоположные стороны, машины, по частям которых бродит боль; она — общая, одинаковая для них обоих, она пробьет себе дорогу и победит их, а они так самоотверженно удаляются сейчас друг от друга в глухоту, болты расшатаются, части отойдут друг от друга, какие-то из них сломаются, и машины, которыми они стали в этот момент, в конце концов просто развалятся. Идут быстро. Стараются в этот раз не оборачиваться. Не оборачиваться, не смотреть, что делает другой, как идет, как торопится уйти поскорее. Стараются не останавливаться и не поворачивать головы назад, но не получается. Как всегда, кто-то из них не выдержит. Остановится. Обернется. Другой почувствует его взгляд. Тоже остановится. И тогда оба снова бросятся назад друг к другу. Обнимутся. Иногда кто-нибудь из двоих расплачется, и тогда другой будет вытирать ему слезы и утешать: ну ладно тебе, ладно. И снова утонут друг в друге. Иногда тот, другой, успокаивается, но не всегда. Иногда приходится сесть на тротуар или еще куда-нибудь, потому что один начинает дрожать или его мутит, и тогда они берутся за руки и смотрят друг другу в глаза, да, сжимают руки и смотрят в глаза и, плотно прижавшись друг к другу, молчат, постепенно дрожь и тошнота проходят, тот, кому было плохо, успокаивается, иногда даже улыбается, а иногда и оба улыбаются, неуверенно, как после большого потрясения, только что пережитого. Мы через всё можем пройти — означают эти улыбки, через всё, только бы быть вместе.

Но иногда бывает и по-другому, гораздо хуже — один начинает неудержимо плакать, неудержимо и молча, он не смотрит на другого, и тогда другой вынужден говорить, успокаивать, но слова раздражают, слова невыносимы, они абсолютно лишены смысла — перед тем, что происходит, перед раненым зверем, который бродит между ними, весь в кровище, они в логове раненого зверя, и словам там нет места.

Тогда тот, кто успокаивает, расстраивается сам и тоже начинает плакать

до каких пор это будет продолжаться, так жить невозможно, Бояна, невозможно, Деян, что-то огромное исчезает во мне, когда мы расстаемся, Бояна, чего-то огромного не хватает мне, когда я не вижу тебя, Деян, я становлюсь целым, только когда мы вместе, а когда расстаемся, я как будто себя вообще не знаю, Бояна

и я тоже не знаю, кто я, Деян

давай попросим их, чтобы мы снова были вместе, но ты ведь знаешь, это бесполезно, а у меня план: соберемся все четверо, и мы им скажем всё-всё и попросим, чтобы мы оба жили сначала у одного из них, а потом оба — у другого, но ты же знаешь, они не согласятся, они нас и поодиночке-то еле терпят, а уж двоих…

одной моей половины нет, Бояна

одной половины, Деян

вот так и скажем маме и папе, вот так, запомни, именно так, сколько раз мы им это говорили, Деян, сколько раз мы их просили, они только разозлятся и отнимут у нас наши воскресенья, скажут, что наши встречи очень плохо на нас влияют, и вообще запретят встречаться, нам надо молчать и притворяться веселыми;

если бы ты знала, Бояна, каким мрачным бывает папа по вечерам, когда возвращается с работы, входит, бросает свой портфель, словно камнями набитый, и ужасно раздражается, если меня нет дома к его приходу, садится в кресло и задирает ноги на табурет, а я в это время должен быть на кухне и варить ему кофе, ты ведь знаешь, он всегда после работы любит выпить чашку очень горячего кофе, я приношу, сажусь перед ним, и он неизменно задает одни и те же вопросы: тебя спрашивали? Обедал? А уроки сделал? И это всё, Бояна, всё, всё, о чем мы говорим с ним, потому что он слишком устал, потому что его голова раскалывается, все отделение на его плечах, а он нуждается в покое, в тишине, ему не нужны всякие там шумные дети вокруг, какой-то болтунишка, который будет приставать к нему с просьбами — затянуть тормоза на велосипеде, купить модем для интернета или накачать баскетбольный мяч; для него важно только: спрашивали? обедал? уроки выучил? Вне этих трех тем я для него сплошное раздражение, Бояна, а что будет, если раздражение удвоится? И после того как я подам ему кофе и отвечу на эти три вопроса, он включает телевизор и смотрит новости. А потом идет к себе в комнату и начинает читать медицинские журналы, читает и записывает что-то на больших белых листах. Потом складывает листы в зеленую папку с резинками. В семь или в восемь, а иногда и позже он идет ко мне в комнату и спрашивает: а что нам приготовила Мари на ужин? Мари, ты знаешь, это женщина, которая ходит к нам, она готовит, ходит по магазинам, убирается и присматривает за мной днем. Ты ее никогда не видела, Бояна, и не надо, лучше ее не видеть, а то ты будешь вздрагивать каждый раз, как и я, она похожа на ведьму, эта Мари, Бояна, настоящая ведьма с неподвижными зелеными глазами и седой головой, и она ворует, Бояна, всегда берет себе что-нибудь из того, что покупает для нас с папой, каждый день ворует, один раз я видел даже, как она отрезала кусок масла и завернула его в один из папиных белых листов, а потом спрятала к себе в сумку. Но я не стал говорить папе, чтобы не расстраивать. И я должен пересказывать свои уроки этой Мари, Бояна, а знала бы ты, какая она противная. Сядет ко мне на кровать, уставится на меня, и я должен ей рассказывать свои уроки, а если что-то не пойму или забуду, велит перечитать все сначала и через полчаса снова явится с проверкой. Я не могу есть то, что она готовит, Бояна, гадость какая-то! А папа говорит, что очень вкусно, и мы вдвоем едим по вечерам на кухне ее гуляши и молчим, и часто папа заставляет меня через силу доесть всё в тарелке, потом я мою посуду, а он идет спать, Бояна, еще светло на улице, сейчас дни длинные, а он говорит, что ему хочется спать, и я говорю: как, папа, еще совсем светло, а он отвечает: а как ты думаешь, откуда берутся все эти деньги, на которые я содержу тебя, дом и Мари? Вообще, когда я пробую говорить с ним о чем-нибудь другом, то всегда всё возвращается к деньгам, к спокойствию, к подтруниванию и ехидным намекам в мамин адрес, и глупа она, и жизнь ему сломала — не забрала к себе обоих своих детей, и вот теперь ему приходится воспитывать меня, ему, который не является мне матерью, но мне повезло, что он меня воспитывает, а не мама, потому что она ничего не умеет. Не умеет заботиться, говорит папа, и о тебе, Бояна, вот какие у тебя отметки — двойки и тройки? А у меня — одни шестерки, потому что она, мама, тебя ни в грош не ставит, как, впрочем, и меня; ты, Бояна, говорит папа, уже совсем пропащая — целыми днями шляешься по улицам, не ходишь ни на английский, ни на плавание, растешь совсем без контроля. Приобрела дурные привычки, и меня можешь заразить, и тогда — конец, ты ведь помнишь, как отрывисто он произносит это «конец!», конец его усилиям и заботам и вообще всей жизни, на которую он обречен из-за меня, потому что он живет как монах — из-за меня, никакой личной жизни, никакой собственной жизни, только отделение, пациенты и я, а жизнь проходит, вот уже и сорок, а как он живет? Он говорит, что ничего путного из тебя, Бояна, не выйдет — само собой, станешь такой же, как и твоя мать. И тогда я ему говорю: ну хорошо, давай тогда возьмем Бояну к нам, раз уж мама не может с ней справиться, запишем ее в мой класс, я познакомлю ее с Яворой, она начнет ходить на английский и на плавание, перестанет разговаривать в нос и так приторно-слащаво, как мама, я уже по опыту знаю, что ему доставляет удовольствие, когда я говорю о каком-нибудь мамином недостатке, Мари будет проверять ее домашние уроки, спрашивать и ее, и она уже не будет расти бесконтрольно, не будет такой распущенной, почему бы нам не взять Бояну к себе, папа?