Эрих Кош - Избранное

Разбредясь по монастырскому двору, люди располагались, как на отдых или на пикник. Кое-кто на разостланном носовом платке, а иные прямо на церковной паперти. Дожидаясь окончания таинства, совершавшегося в церкви, приятели, родные и знакомые спешили собраться в кружок, поболтать и обменяться сельскими новостями. Уча, наклонившись к самому уху приезжего, торопливо нашептывал:

— Все, они Пецирепы, уроды, особенно по мужской линии. Кроме этого, у них еще брат есть, в Бачке живет. Его даже не стали извещать, все равно ему на похороны не попасть. Он тоже хромой, только на другую ногу. И сестра одна у них с придурью; та, которую в обнимку вели. А вторая замуж выдана в семейство Кулевановичей из верхнего села — вон они в соломенных шляпах у ограды, — и этой тоже мужское потомство не задалось. Все косоглазые или сухоногие. Николин отец женился поздно, а десять детей сделал двум своим женам. Он служил на кораблях в Стамбуле и Венеции — ну и вывез оттуда срамную болезнь.

Но вот и поп наскучил сам себе своей службой и, возвещая окончание ее, возопил еще несколько раз и внезапно умолк. Родня покойного хлынула к гробу, прочие сопровождающие тоже выбирались из тени, и вереница людей снова поползла наверх, петляя среди могил и оград, покрытых мхом и лишайниками. Через сводчатые калитки, монастырским двором, вымощенным стертыми плитами, мимо источника, под который каждый походя подставлял руку и смачивал натруженную шею, траурный кортеж вышел наконец на освященный прикладбищенский пустырь с уже приготовленной в правой его стороне ямой для Николы. У края ямы, на груде выкопанной красной земли стоял гроб с его телом, последний раз жарясь на солнце, а рядом с лопатой в руках, подобно палачу с занесенным над жертвой топором, уже дожидался зобастый пономарь.

Гроб спустили в яму. Глухая тишина. Невесомый и полупустой ящик без стука лег на дно. Над открытой могилой не было ни поповского пения, ни надгробного слова, говорящего о том, что погребение завершено и яму можно засыпать землей. Все в замешательстве ждали первого кома, но никто не решался его бросить. Вперед протолкался кривой Николин брат, взобрался на холм выкопанной земли и вытянулся на здоровой ноге, став на целую голову выше теснившейся у могилы толпы. Казалось, он собрался говорить.

— Прощай, Никола, брат! — вздернув вверх бровь, всхлипнул кривой. Капитан из-за его спины столкнул ногой в могилу груду земли. Затараторили комья по крышке полупустого ящика. Лопатами, руками все навалились дружно засыпать могилу. Загрохотала земля, запричитали в голос женщины:

— О, наш Никола! Никола!

Все было кончено.

— Кто это там у калитки? В полосатом платье, — спросил приезжий Учу.

Прислонившись к каменному столбу кладбищенской калитки, стояла та самая женщина, которую он видел день назад на пляже. В другом платье, но в той же шляпе.

— Милина родня. Приехала с дочкой на днях. Тоже в Белграде живет. Вы ее там случайно не встречали?

К ним подошел Капитан. Едва покончив с одним делом, он уже подыскивал себе новое занятие. Схватив приезжего под руку, повлек его в глубь монастырского кладбища.

— Вот делопроизводителя могила. Он себе сам при жизни надгробный памятник воздвиг, раз другим невдомек побеспокоиться. А это Килибарды — предки деда Томы. Но тут коробочка доверху полна, и старик в ней не поместится.

Капитан потащил приезжего дальше между каменными плитами.

— А это мой участок до самой ограды тянется. Полкладбища унаследовал, и, чует мое сердце, скоро мне еще привалит. И зачем мне столько? Не хочешь место у меня откупить? К примеру, вот эта плита как раз бы по тебе была. А ну-ка, вытянись, примерься! Кто знает, может, она тебе и пригодится? — убеждал он смущенного приезжего, наотрез отказавшегося ложиться на плиту, и, бросив его сейчас же по выходе с кладбища, метнулся вниз по склону прямиком по целине. Шагая на своих длинных ходулях, он как шальной переносился через канавы и межи и быстро удалялся, то пропадая из виду, то возникая снова уже где-то далеко внизу.

Вокруг ни души. Все разошлись. Осталось только вездесущее солнце. Должно быть, наступил полдень.

Что же все-таки такое, — думал он, прохаживаясь берегом, — тот предмет, которому он отдавал столько времени и сил? Что такое искусство, чьи законы и связи он изучал, представляя его себе воплощением прекрасного, внутренней гармонии и совершенства, живым явлением абсолюта; что это — выражение радости бытия или критика окружающей действительности, perfectio phaenomenon или perfectione rei и так далее, если пользоваться традиционными определениями, принимая на веру их точность и не стараясь проникнуть в их смысл, в бессильном понимании невозможности изобрести что-то принципиально новое взамен различных комбинаций апробированных формулировок. И именно поэтому, принимая искусство, как таковое, как некую «данность», довольствоваться рассмотрением отдельных его явлений и видов, подобно тем ученым-биологам, которые, описывая конкретные живые организмы, не затрудняются объяснением общих основ и механизма самой жизни и живой клетки.

В прозрачно-чистом воздухе контуры предметов казались обведенными четкой чертой. Должно быть, выверенная и строгая мысль родилась именно здесь, под небосводом Средиземноморья, в один из таких вот солнечных, сверкающих дней, когда граница между светом и тенью грозит обрезать взгляд. Живость мысли вернулась и к нему на этих берегах, впервые за долгое время преодолев природную лень и тяготение к бездействию в прохладной тишине уединения, куда она стремится ускользнуть от света истины, едва сверкнувшего ей своим лучом.

Итак, если исходить из основной посылки, общепринятой и неоспоримой, он мог бы удовлетвориться утверждением, что искусство является определенной разновидностью и в то же время проявлением человеческой деятельности. Общественной, разумеется, или общественно-исторической деятельности, развивающейся в историческом плане. На самом деле, как почти всякая человеческая жизнедеятельность, искусство представляет собой продукт человеческого сознания и человеческого опыта, направленного на усовершенствование, улучшение и украшение человеческой жизни, облагороженной этой верностью цели и противопоставленной самой смерти стремлением создать неумирающие ценности. Таким образом, искусство есть также попытка исправления физических и общественных условий существования, критическая оценка человеческого бытия или человеческой жизни, как сказал бы один из дорогих ему авторов викторианской эпохи — при всем непревзойденном безобразии оставленных ей архитектурных образцов, — возводивший архитектуру, основную дисциплину, которую он изучал, на самые высшие ступени искусства.