Валерий Губин - Вечное невозвращение

Она все время подглядывала за ним, пытаясь поймать неприязненное выражение лица или досадливую гримасу, — не могла же она ему действительно нравиться, такая страшная, — он очень добрый, но должен ведь когда-нибудь выдать себя. Но он был настолько внимателен, ласков и приветлив, что она чувствовала, как у нее в груди постепенно начинает рассасываться тяжелый плотный ком многолетней тоски.

Они много гуляли по вечерам, и он рассказывал ей истории о звездах, о их влиянии на судьбы людей, о том, что все человеческие слова, крики и вздохи не затухают совсем, а в виде волн, колебаний уносятся к звездам и потом еще долго, тысячи лет путешествуют во Вселенной, поочередно отражаясь от звезд, и по-прежнему звучат, но все тише и тише, пока совсем не затихнут. Набравшись смелости, она громко прокричала его имя, и оно унеслось к звездам. Она подумала, что они уже успеют умереть, а ее слово будет жить и, может быть, не долетит еще до самой ближней звезды.

Как-то после одной такой прогулки он вечером пожаловался на сердце. Она забеспокоилась, сделала ему настой пустырника, напоила валерьянкой и, укутав одеялом, прилегла с краю. Она не шевелилась всю ночь, стараясь его не беспокоить. Он быстро заснул, но под утро вдруг стал бормотать какие-то непонятные ей слова. Она осторожно погладила его по голове, он затих, и тогда она, наконец, тоже погрузилась в сон.

Проснулась она как бы от сильного толчка. Он лежал, как всегда, неподвижно на спине, но в лице его появилось что-то непонятное и жуткое. Она прикоснулась к его лбу и мгновенно отдернула руку — лоб был ледяной. Она вскочила, легонько потрясла его, попробовала пульс, потом вскрикнула и заметалась по комнате. Он был мертв. Он умер часа два назад, когда она спала. На его лице застыла еле заметная гримаса боли — сердце не выдержало и остановилось. Он, видимо, даже не проснулся.

Она мучительно соображала, что ей делать. Вызвать скорую? Но тогда его заберут, совсем заберут и она его больше не увидит. Кто она ему — чужой человек. Нужно срочно что-то делать. Но она два или три часа просидела не двигаясь, глядя на него и гладя ему руку с резко вздувшимися венами. Потом с трудом поднялась, взяла его одежду — ни документов, ни денег, ни бумаг. Она попыталась вспомнить фамилии его друзей, с которыми они встречались, но никаких фамилий он не называл.

"Не отдам, никому не отдам, — решила она наконец. — Пусть хоть после смерти он будет мой, только мой. Да ему в последние дни никто и не нужен был, кроме меня".

Она раздела его, перенесла на стол, обмыла. Она делала все как во сне. В комнате было сумрачно, и только его лицо оставалось необычайно ясным и бледным, видимым ей во всех деталях. Только лицо она и видела, надевая на него чистую, выстиранную ею рубаху, застегивая на нем его прекрасный пиджак, который ей так нравился. Она не плакала. Внутри было отчаянно холодно — так холодно, что слезы, наверное, замерзли, а в горле постоянно сильно першило. Закончив, она села у стола, прижалась щекой к его руке и так сидела неподвижно до тех пор, пока совсем не стемнело.

Потом она расстелила на полу ковер, перенесла его туда, достала с антресолей бог весть с каких времен хранившуюся там лопату, свернула ковер, оделась, стараясь не думать, хватит ли у нее сил. Но сил хватило: то ли он был такой легкий, то ли отчаяние не позволило ей проявить слабость. Она вынесла свернутый ковер, положила на скамейку у парадного и вышла на мокрую мостовую ловить машину. Она помнила: недалеко до поворота на Орехово, метров триста в глубь леса, есть заброшенное кладбище, давно уже не охраняемое и никому не нужное. Машины, не останавливаясь, проносились мимо. Она стояла около часа с поднятой рукой и чувствовала, как вода течет ей за обшлаг, как намокает рукав и все пальто становится тяжелым и плотным. Наконец рядом с ней притормозил какой-то фургон.

— Тебе куда, тетка? — высунулся из кабины водитель.

— Мне в сторону Владимира, только я с вещами.

— Носит вас черт на ночь глядя, — проворчал тот, но вылез, открыл дверь фургона, помог ей втащить рулон в кузов.

— И что ты там наложила? Такая тяжесть?

Она не ответила. Он махнул рукой:

— Иди садись в кабину, вымокла вся!

Они ехали долго, час или два. По сторонам дороги стоял темный лес, дождь летел параллельно земле и бил в стекло крупными блестящими каплями. Ей казалось, что они не едут на машине, а летят среди звезд и те расступаются перед ними.

"Только бы не проехать", — вдруг испугалась она, но в это же мгновение шофер затормозил.

— Дальше мне налево, так что выходи здесь, может, поймаешь еще машину.

— Да, да, конечно, спасибо вам! — она совала ему какие-то смятые деньги.

— А может, поедем до Орехова, что ты тут со своим ковром ночью делать будешь? Утром доберешься.

— Нет, нет, мне надо сегодня. Я доберусь, ничего со мной не случится, — она испугалась: вдруг он не послушается и увезет ее в город.

— Ну, как знаешь.

Они вдвоем вынесли ковер, положили его на обочину. Машина фыркнула и исчезла за стеной дождя. Еще несколько мгновений был виден красный огонек, затем он пропал и все погрузилось во тьму.

Она в нерешительности простояла несколько минут, пока глаза не привыкли ко мраку, а потом заметила, что вовсе не так уж темно, как казалось из кабины. Лес начинался сразу за дорожным рвом. Она подняла ковер, прижала его к груди и смело, как в пропасть, шагнула под деревья. Долго шла между редкими соснами по усыпанной иголками земле, и каждое следующее, едва видимое во тьме, дерево казалось ей стоящим человеком. Она ужасно боялась и даже временами скулила от страха, но все шла и шла вглубь, уверенная, что идет правильно. Наконец силы ее иссякли, она почти бросила рулон и опустилась возле него на колени прямо в мокрый мох, дожидаясь, когда вернется дыхание, — и тут увидела замшелые покосившиеся кресты и сломанные могильные загородки. Дождь кончился, немного, самую малость посветлело. Она даже видела стоявшую вдалеке меж сосен одинокую березу. Достав лопату, она долго и неумело копала. Опять выбилась из сил, сняла пальто, снова копала и плакала — не от горя, а от бессилия. Земля подавалась плохо, все время приходилось перерубать мелкие корни. Наконец, отбросив лопату, она стала выбирать землю горстями.

Потом развернула ковер, села рядом с телом. Его лицо было таким бледным и так хорошо видным в темноте, что, казалось, кто-то подсвечивал его изнутри. Она не помнила, сколько просидела так, а когда очнулась, увидела, что уже заметно светает. Серые тени пролегли от деревьев, и одинокая береза будто бы приблизилась к ним. Она поцеловала его в лоб, снова завернула в ковер, перетащила в неглубокую и очень узкую яму, стала засыпать — сначала руками, потом вспомнила о лопате. Насыпав небольшой холмик, она легла на него грудью, раскинув руки, и опять впала в забытье…