Линор Горалик - Мартин не плачет

— Я не думал, что Вам это так важно, — сказал Мартин.

— Мне неважно, — сказала Дина.

— Понимаю, — сказал Мартин.

И тут Дина вдруг вскочила. И закричала:

— Вы ничего не понимаете! Дурацкий слон! Дурацкий идиотский слон! Уезжай куда хочешь к чертовой бабушке в дурацкую Индию! Зачем ты вообще приезжал, дурацкий идиотский слон! Уезжай и никогда больше не приезжай!!!

— Дина! — сказал Мартин и от ужаса и боли стал размером с большую собаку.

— Уезжай к чертовой бабушке! — завопила Дина и бросилась бежать.

И тут Мартин увидел машину.

И понял, что бежит за Диной. Он даже не думал, что можно так бегать.

А потом он увидел, как Дина взлетает в воздух. И почувствовал, что ему страшно больно. Так больно, как будто его тело распалось на части.

А потом стало темно.

— А теперь «Сурка!» — попросила Дина, и Мартин спел «Сурка». Дело было теплым воскресным вечером в самом начале осени, только-только начало темнеть, они сидели на крыше, но это была другая крыша, потому что Дом С Одной Колонной давно требовал ремонта, и этим летом они наконец собрались переложить кровлю. Теперь крыша была красной, а посередине был надежно привинчен удобный диван и маленький столик, и Мартин с Диной пили чай с абрикосовым вареньем, потели и отдувались. Потом Дина встала и подошла к краю крыши, и Мартин подошел следом за ней. Дина присела на корточки, а Мартин забрался к ней на колени, и они стали смотреть вниз. Мимо проехал мороженщик, его фургон переливался удивительными цветами, а на крыше извивались длинные антенны. Они улавливали сигналы тех, кто жил в ближайших домах: кому рожок с клубничным шербетом, кому тройной «гляссе», а некоторые были любителями ледяной крошки со вкусом односолодового виски. В доме напротив зажглись окна, и они увидели, как очень похожий на Лу молодой человек и какая-то девушка машут им руками. Дина растерянно посмотрела на Мартина и сказала:

— Я не помню, когда Лу переехал.

Потом она огляделась вокруг и вдруг сказала:

— Мартин? Почему наша крыша красная, а не зеленая?

Она сняла Мартина с колен и медленно поднялась. Она посмотрела на свои взрослые руки с накрашенными ногтями, на незнакомое платье, поднесла к глазам прядь длинных темных волос и испуганно спросила:

— Мартин, что все это такое?

— Это мы, Дина, — сказал Мартин. — Это же мы.

Потом вдруг рассвело.

— Этого не может быть, — сказал доктор Циммербург и укусил себя за ноготь, — этого не может быть, но это есть. Хотя этого совершенно не может быть. Но это, безусловно, есть.

— Он… умер? — едва слышно спросила Ида.

— Он умер. Но он не умер, — сказал доктор Циммербург и уронил очки. — Понимаете, он ожил.

— Ожил? — медленно переспросил Марк.

— И зажил. То есть зажило. Я хочу сказать, все зажило. Как на собаке. Я имею в виду, на слоне. На вашем слоне все зажило, как на собаке. Вот что я имею в виду, — сказал доктор Циммербург и подпрыгнул.

— Господи, какое счастье! — закричала Ида.

— Подождите, — сказал Марк, — ожил. С ума сойти. Какое счастье. Но как это — ожил?

— Понимаете, — сказал доктор Циммербург и яростно почесал себя в затылке, — кажется, Мартин бессмертный.

Когда измученные переживаниями и волнением Марк, Ида, Джереми и Лу поздней ночью вернулись из больницы домой, навстречу им с крылечка Дома С Одной Колонной поднялась фигура в аккуратной синей униформе.

— Миссис Робинсон! — изумленно сказал Лу.

— Да уж решила вас дождаться, — сказала старая почтальонша. — Ничего не рассказывайте, все знаю, моя подруга Бетси там старшая медсестра, и уж если она что рассказывает, то будьте уверены, ничего не упустит, я уже ей даже сказала однажды, ты бы, Бетси, как начнешь говорить, думала, когда закончить, а то жить мне не так уж много осталось, могу до конца твоей истории и не дотянуть, — так вот она мне рассказала, как доктор Циммербург глазам своим не верил, умер бедный слоник, он даже заплакал, ведь его весь город уж так любит, и доктор его сколько лет пользует, а тут ему и говорят: «Доктор, да смотрите же!» — а раночки-то все затягиваются, Бетси мне говорит, медсестра-то чуть даже в обмотрок не хлопнулась, да и доктор тоже с тех пор вроде нормально ходит, а то все возьмет да и подпрыгнет, а Мартин, бедняжечка, как глаза открыл, так сразу, «Дина! Дина! Где Дина?» — Бетси мне говорит, а сама чуть не плачет, бедная девочка, только он ее и спас, но все равно кома есть кома, ох, и не говорите ничего, сама все знаю, дай ей бог, бедной девочке, я буду за нее молиться, так-то.

— Спасибо, миссис Робинсон, — устало сказала Ида.

— Телеграммка-то, — сказала старушка.

— Какая телеграммка? — удивился Марк.

— Ох! — сообразила Ида. — Это, наверное, ответ от мамы с папой. Про Мартина.

— А, — сказал Марк. — Ответ.

— Давайте сюда, — сказал Лу, и на этот раз миссис Робинсон беспрекословно отдала ему телеграмму.

В телеграмме было написано:

«ДОРОГИЕ ДЕТИ! ОКАЗЫВАЕТСЯ, МАРТИН БЕССМЕРТНЫЙ. ЭТО МОЖЕТ СОЗДАТЬ СЛОЖНЫЕ СИТУАЦИИ.»

Марк пожал плечами, Ида проверила, заперта ли машина, Джереми аккуратно вытер ноги о придверный коврик, миссис Робинсон помахала Смит-Томпсонам на прощанье, Лу скомкал дурацкую телеграмму и сунул ее в задний карман штанов, и все пошли спать.

— Много кого видел, — сказал голос, и Мартин посмотрел вниз, пытаясь разглядеть в темноте того, кто к нему обращается. — Собак, понятное, дело, видел, хотя их не пускают. Кошек видел, хомячков, ясное дело, морских свинок. Рыбок видел, их пускают, между прочим, даже в палаты. Один раз видел палочников в банке. Но слона не видел.

— Ты кто? — шепотом спросил Мартин.

— Рузвельт, — сказал голос.

— Лично? — опешил Мартин.

— Нет, призрак, — сказал голос.

— Все совсем плохо, — сказал Мартин. — То есть все и так совсем плохо, но что все настолько плохо… У меня начинается великая депрессия.

— Дурак, — сказал голос, — я не президент. Я собака. У меня просто с лапами были нелады.

— Говорящая собака, — сказал Мартин. — Много лучше.

— На себя посмотри, — сказал Рузвельт. — Я ж тебе говорю — призрак.

— Ах да, — с облегчением сказал Мартин, которому уже случалось беседовать с призраками животных, — здравствуйте, Рузвельт.

— Ты Мартин, — сказал Рузвельт, — я тебя знаю. Ты ее слон.

— Да, — сказал Мартин, — я ее слон.

— Респект, — сказал Рузвельт. — Кто-кто, а я тебя понимаю. Правда, ради меня никто койку во двор тащить не стал.

— Я думаю, — сказал Мартин, — это они все-таки не ради меня, а ради нее.

Дело в том, что разговор Мартина с псом-призраком Рузвельтом происходил в четыре часа утра, и беседовали они действительно на больничном дворе. Потому что когда Мартин узнал, что Дина лежит в коме, он от ужаса и волнения начал расти и едва успел выбежать на больничный двор прежде, чем дорос до размеров самого настоящего слона.