Сергей Саканский - Человек-тело

И, надо заметить (подхватил бы другой соседствующий бездарь), что сердце мое замерло, и не от того, что где-то там трудился мой проворный палец, а оттого, что я почуял близость самого радостного, самого вожделенного в моей жизни момента — того ловкого движения снизу-вверх, когда рука поднимет над одеялом или над столом первый, еще совершенно невинный стакан.

Надо заметить, что Вика уже дважды видела меня в этом состоянии, в течение первой недели нашего брака, а затем еще раз, когда я накуролесил с издательством. На свадьбе все началось с бутылки шампанского, которую мы заквасили на четверых — я, моя жена и двое свидетелей.

Оба свидетеля были ставленниками жениха, поскольку моя бедная невеста не имела в Москве ни одной подруги, которой могла доверить такую, как она считала, ответственную миссию. Я же недалеко искал: свидетелем со стороны невесты была женщина жениха, то бишь, естественно, покойная Ленка — с мрачным опухшим лицом, а моим свидетелем был Барбошин — тоже довольно мрачный тип, когда трезвый.

И он, и Ленка вскоре покинули нас, причем, последняя отвела Вику в коридор и (так и тянет написать: взяв мою молодую жену за пуговицу) дала ей несколько материнских наставлений.

— О чем она так увещевала тебя? — спросил я.

— О том, о, милый мой муж, чтобы я не давала тебе сегодня напиваться, а то ты, оказывается, у меня запойный.

— Ну, в такой день, полагаю, можно, — сказал я, и Вика в ответ радостно закивала, невинная.

— Еще она говорила, что если ты сегодня все же напьешься, то ни за что, ни под каким видом нельзя тебе давать пить завтра с утра, — Вика продолжала заливисто смеяться, не понимая, сколь серьезны были эти слова.

Дело в том, что я, в принципе, могу выпить, могу даже напиться в жопу. Чтобы войти в запой, мне надо пить в течение всего следующего дня, что мы, впрочем, и делали, не вылезая из постели, новобрачные.

Дальше начался обыкновенный кошмар. Когда он закончился где-то через неделю, Вика ошарашенно смотрела на меня, прижав кулачки к подбородку.

— Я и не знала, что так бывает! — были первые ее слова, которые я уже в самом полном сознании отметил в нашей новой жизни.

Впрочем, я не отдавал себе отчета в их смысле: то ли она имела в виду запой, то ли сопутствующую этому процессу мою сексуальную истерику. Скорее, и то, и другое. Осмотрев Вику, подобно опытному доктору, я нашел на ее теле и глубокие следы зубов, и строенные линии царапин. М-да, повеселился муженек…

Конечно, имели место и многочисленные тазы с содержимым этого глобального живота, и тряпки, полные мокрого крошева. Поверьте, господа: трахать юную непорочную деву в луже холодной блевотины — весьма романтично и где-то даже трогательно.

Затем я месяцев пять не пил, но сорвался после того, как Вика начитала мне сожженный рассказ. Все повторилось по полной программе. И вот теперь ей вновь захотелось вкусить этого кошмара, причем, изнутри, то есть — оказаться на моем месте. Если тогда, после свадьбы, она не очень-то и пила, лишь с удивлением отмечая мои слоновьи дозы, то теперь заявила, что будет пить столько же, сколько и я, и делать то же, что и я.

Ну, допустим, сделать в точности то же у нее не получится: для того, чтобы восторжествовать недержанию мочи и кала, нужен многолетний стаж, долгие упражнения в борьбе за святое право истинной свободы, полного отделения души от тела. Блевать, впрочем, она будет, и изрядно. Настоящее похмелье с голосами и белкой я тоже не мог ей обещать. Но все же какое-то подобие меня, если уж она так желает перевоплотиться в любимого человека, она гарантировано получит.

Словом, я заслал Вику в магазин, дав устные указания, что надо взять: три литра средней паршивости виски, шесть бутылок сухого вина, красного и белого, ящик пива «Кельт». Моей маленькой девочке потребовалась тележка, и не продуктовая, а туристическая, и я достал ее с пыльных антресолей, предусмотрительно подтянув плоскогубцами болты.

Это будет в последний раз. Теперь уж точно — в самый последний. Мне больше не надо ни пить, ни писать. На второй слог ударение. То и другое я делал по одной причине — от ужаса и тоски, от неразрешимого одиночества. В том-то и была его неразрешимость, что я сам к одиночеству стремился. Впрочем, вру: писать мне не надо по той простой причине, что все, что мог, я уже за эту жизнь написал.

Пусть начнется в моей жизни новый период. И сейчас, в ожидании чуда, первого волшебного движения снизу-вверх, я сижу за своим столом, делая эту последнюю запись в синюю тетрадь. Когда состоится следующая запись, учитывая обстоятельства, сказать трудно, но ее заглавие я могу вывести уже сейчас:

Если бы эта жизнь имела какой-то просветленный смысл. Стоит ли продолжать эти записки?! Найдется ли у них Читатель, кроме того помоечного отморозка учителя, какоего [3] Ошибка персонажа. писатель вообразил однако, хотя у бомжа и так дел хватает, больше у него дел, чем читать мастурбатические записи жалкого балжана. Бомжу надо пропитание добывать, о хлебе насущном заботится [4] Ошибка персонажа. . Дела, серьезные дела.

Бомж рано встает. Ему холодно, его дубун колбасит. Локти к бокам прижав, а кулачки к груди, синим цыпленком стоит в утренних сумерках несчастный бамбер. Расстегнет штаны, достанет свою малкую серую бафлю да пописает. Будь он писателем — пописал бы, с другим ударением.

Новое утро Москвы, ленивой и трудовой. Трубы дымят. Трубы горят у бомжа, выпить треба. Все бы отдал за глоток бордила, жизнь бы саму отдал! Солнце встает, и острые лучи его впиваются в тебя со всех сторон, будто ты старый диван, из которого торчат пружины. Бледно-огненный диск дневного светила поднимается над черепичными крышами, кровли кровью окрашивая… Ах, как хорошо у меня получается!

Вот еще. Как кокаинист хочет кокаину на ломке, а героинист — герыча, хочет наш герой испить холодной водочки. Впрочем, на ломке все равно, чем вставиться. Нет никаких отдельных кокаинистов и героев: все едино под Солнцем и Луной.

Да привыкнет к новому почерку сия голубая тетрадь! Что ж, разминаю свои красивые, гладкие, словно в анимэ нарисованные пальцы и хватаю, как призрак Пушкина, перо. Как и он, черчу ромбики по углам. Дебильные ромбики дебила. О, мой чертовски сладкозвучный полет!!

Писать от руки я не привыкла. В школе считали, что у меня изящный почерк. Школа быльем поросла, вся эта начальная клиторатура. Бес теперь стоит в красивых глазах моих.

В тот день я ебла во все дыры двоих коммерсантов, гастрайбайтеров [5] Написание Вики. из Еревана, скакала на них, как на ржаных конях. Потом появилась проблемка с финансами. Они как бы уже выдали бабло, четыреста баксов. Но тут один начал пехдеть, что мол давай лучше в рублях. Типа давай обратно баксы, а они мне рубли. Я попросилась в сортир и оседлала ноги. Топик и свиторочек пришлось оставить — не жалко, старье.