Юрий Герт - Солнце и кошка

И сразу все лопнет, развеется, распадется в пыль. Все, что себе он придумал — про манжеты, про все остальное.

Пускай это будет ложью, враньем, пускай даже между ними что-то такое было или есть — все равно, все равно, пускай она солжет на этот раз!..

Ведь как все удачно, как ловко все получается — и грипп, и профилактика, и поликлиника в микрорайонах, и тут же — кинотеатр, «Утраченные грезы», ну, отчего бы не зайти?.. Ну, мало ли что, ведь Сильвана же Помпанини, так отчего бы?..

«...и кинотеатры,— подсказывал он ей,— там, в микрорайонах, такие отличные, модерновые кинотеатры, особенно «Ракета»...

Она сказала:

— И там прекрасные книжные магазины, такой выбор... Я не утерпела, разорилась, купила для Андрея альбом «Мейстер дер фарбе». Он у тебя в комнате, Андрей, ты еще не видел?.. Там вся Дрезденская галерея...

Лицо ее сияло. Она любила делать сюрпризы...

Значит, он не ошибся... В другом он ошибся, в другом — когда чуть не придушил Костыля! «А твоя — лучше?..»

— Спасибо,— сказал Андрей. Все в нем клокотало.— Но мне ни к чему этот «Мейстер дер фарбе».

Он видел, как глаза ее вспыхнули и погасли.

«Сейчас,— подумал он,— сейчас...» Он ждал, наслаждаясь собственной жестокостью: вот-вот на ее ресницах заблестят слезы...

— Что это значит, Андрей?..— В голосе отца звучало раздражение, к которому Андрей давно привык. Оно подолгу копилось, сдерживалось и в открытую прорывалось довольно редко.— Что это значит?..

— Это значит, что мне не нужен «Мейстер дер фарбе».— Он поднялся, оттолкнул табурет.— И вообще — мне ничего не нужно!

— Сядь,— сказал отец.— Что-то я совсем перестаю тебя понимать.— Он положил вилку, бумажной салфеткой вытер губы, снял капельку жира на подбородке, широком, тяжелом.— Ты ведь сам известил нас в начале обеда, что снова ходишь в изостудию. Почему же ты недоволен, если мать купила тебе альбом репродукций Дрезденской галереи?.. Мне кажется, ты противоречишь сам себе...

Логика отца была безукоризненна. Как всегда. Если бы он знал, как смешон — с этой своей логикой!

— У меня все полки забиты этими «Мейстерами», а художник из меня все равно не получится, ни великий, ни какой! Все равно не получится! — Крепкая, отцовская ладонь надавила ему на плечо, Андрей сел.— Зачем же мне еще один «Мейстер»?..

Отец с едва заметным укором посмотрел на мать (это ее, ее мечта была, о великом художнике...) и отодвинул на середину стола пустую тарелку со смятой в тугой комок салфеткой.

— Не обязательно становиться великим, просто художником — по-моему, тоже неплохо... Но ты не хочешь. И не хочешь быть биологом. Физиком. Химиком... Кем же ты хочешь быть? Ты думаешь иногда об этом? Кто или что ты есть — в этом мире?..

«А ты это знаешь?..— хотелось крикнуть Андрею.— Кто ты и что ты?..»

— Я — ничтожество,— сказал Андрей.— Ничтожество. Только и всего.

Его никто не удерживал, когда он, задев плечом задребезжавший посудой сервант, выскочил из кухни.

Все было как всегда, как обычно — в его комнате. Наваленный рулонами ватмана, вперемешку с книгами, стол; на подоконнике, в баночке из-под майонеза, отмокают кисти; «Видение отроку Варфоломею» Нестерова — огоньковская репродукция — над старой скрипучей кушеткой, с которой свисают скрученные жгутом тренировочные брюки... Все здесь, включая и нерушимый беспорядок, было знакомо, привычно Андрею, но показалось, что не был он тут сто лет. Что все предметы сдвинулись, переменили места, как бы сделались чужими. И не сумерками — дымом полна комната. Удушливым, едким, першащим в горле — не продохнуть...

Он кинулся к окну, отворить форточку. И споткнулся. «Мейстер дер фарбе»... Книга лежала на углу, расчищенном от захлестнувшего стол ералаша. Все как и полагается: томина в ладонь толщиной, глянцевый, будто стеклом облитый, супер... И на нем, на супере, разумеется, Мадонна с младенцем на груди... С пухлощеким, доверчивым карапузом... Она ступает по кудрявым облачкам, босоножка-мадонна, в голубом плаще и раздуваемой ветром золотистой накидке, а плечо ее прикрыто бледно-розовой тканью... Этого платья на ней — бледно-розового! — раньше Андрей не замечал... Ему неодолимо захотелось — сдернуть, сорвать с книги супер, швырнуть на пол, затоптать ногами!..

Несколько минут он стоял под форточкой, хватая ртом, как рыба, холодную, острую струю. Потом рухнул на кушетку, вытянулся, ощутив длинными ногами пустоту, ткнулся носом в пахнущий пылью настенный коврик. Где-то, этажом или двумя ниже, играли на пианино, из кухни доносились приглушенные голоса. Андрей ничего не слышал.

Однажды — вспомнил он,— однажды, год назад, Иринка обмолвилась, что к ним приехал отец.— «Приехал?..» — «Да, погостить...» — Андрей не выносил, когда копаются у него в душе, и сам ни к кому не лез. Но Иринка без всякой натуги, очень спокойно рассказала ему, что с ними отец давно не живет, они с Олегом были еще маленькие, когда ему встретилась женщина, которую он полюбил. И ушел к ней,— «А вы?..» — «А мы остались с мамой.— «И он теперь приехал... Погостить?..» — «Что в этом особенного? Ведь он полюбил, и мама сказала, что не хочет мешать его счастью. Они переписывались, он помогал нам, присылал деньги, а теперь вот приехал — погостить...»

Она все это просто, как-то уж очень, уж слишком просто сказала, и Андрей не поверил, что все там и вышло на самом деле так просто. Но так она сказала, ясно и просто: «Полюбил,— сказала она,— и мама не хотела мешать его счастью»...

Тогда Иринкины слова не очень его зацепили, тем более, что и сама она, рассказывая так, была спокойна. Он знал, что люди расходятся, сходятся, что во многих семьях возникает какая-то путаница, и все это его никак не касалось, было далеко.

Но теперь он вернулся к ее словам.

«Не хотела мешать счастью»,— подумал он,— Счастью... Вот, значит, как — не хотела мешать. Ну, а он-то?.. Выходит, он — чувствовал себя счастливым?.. Когда их бросил? Когда ушел?..

Он прижался лбом к истертому, изреженному ворсу коврика. Попробовал представить себе этого человека, Иринкиного отца. И не смог. Перед глазами стояла рыжая «деголлевка» — стояла, висела в воздухе — лица под не нею было...

«Полюбил...» — вспомнилось ему.— Полюбил...— повторил он про себя, как бы вслушиваясь.— Полюбил — полюбила — полюбил — полюбила — полюбил — полюбила...

А врать-то зачем?.. Про «гонконг-10» и про все остальное?.. Врать-то зачем?.. Врать, врать?..— Он в ярости ударил кулаком по жесткому валику заскрипевшей кушетки.— Врать-то зачем?..

Нет, подумал он, у них бы с Иринкой ничего такого не было. Все у них было бы хорошо, все иначе, не так... Такого бы у них не было...

От этой мысли что-то в нем посветлело, смягчилось. Будто пушок Иринкиной шапочки — как тогда, в «Ракете» — коснулся его щеки.