Юрий Герт - Солнце и кошка

Неожиданно Лиля подумала: с кем они все чокаются?.. С нею?.. Или с «женой Огородникова»?

В то время она уже была знакома с Костровским и знала, что это не одно и то же...

Последний год потребовал от Огородникова страшного напряжения. Ни для него, ни для его оппонентов не было секретом, что защита докторской диссертации, над которой он работал, неизбежно превратится в жестокую схватку двух сторон, двух взаимоисключающих концепций. На защиту собирались приехать крупные ученые, с именами, авторитетом. Речь шла о престиже, о деле многих лет для тех и других. Под знаменем Огородникова новое направление готовилось дать бой консерваторам, упрямо не уступающим своих позиций. Огородников чувствовал себя в клокочущем центре водоворота и шел, развернув флаг. В тот год ему было не до сына, не до Лили...

Тем острее ощущал он, как переменилось отношение Лили к нему в последнее время. Казалось, она полностью прониклась его тревогами, его работой и не пыталась, как раньше, сломать железный, жестокий режим, нарушить распорядок. Она больше не теребила его, не тащила в кино, на концерты, не заставляла принимать гостей и наносить ответные визиты. Она делала все, чтобы уберечь его покой. И он ценил это. Он постоянно чувствовал с ее стороны массу мелких жертв,— разумеется, несоизмеримых с его собственной, но тем не менее... Похоже, она поняла его, наконец, и смирилась.

Теперь, глядя на нее, ему самому иной раз приходило в голову, что его жертва велика и непосильна. Когда однажды она вернулась из командировки в небольшой южный город, он подумал, встретив ее в аэропорту, как она еще молода, красива, отзывчива на простые радости жизни — и как он, рядом с ней, незаметно поплешивел-таки, обзавелся мешочками под глазами, постарел, как — должно быть — в нем что-то усохло, иссякло, если при виде этой цветущей женщины он не может бросить свои занятия, бумаги, книги — и увести ее — ну, в ресторан, что ли, и потом, выпив и чувствуя во всем теле легкость, крылатость, освобожденность от всех привычных забот, где-нибудь под раскидистым кленом целовать ее в свежие, пахнущие вином губы...

Он подумал тогда, что выберет, выкроит обязательно какой-нибудь вечер и они проведут его вдвоем. Он сказал ей об этом и долго потом помнил о своем обещании... И был благодарен ей за то, что она о нем забыла...

Как-то, вернувшись с Андреем из театра, она зашла к нему в кабинет, радостная, взволнованная, пахнущая духами и вечерней улицей, мокрой осенней листвой и еще бог знает чем — тонким, прелым и свежим ароматом; то ли этот аромат дождя, то ли то, как она уселась на подлокотник его кресла, напомнило ему вдруг далекий вечер, точнее — ночь, когда он впервые привел ее в свой дом, спасая от ливня. И как растирал ей застывшие, мокрые, холодные ноги коньяком...

— Помнишь?..— спросил он.

Да, она помнила.

— У нас на кухне стоит полбутылки коньяка...

Когда коньяк был разлит по маленьким стопочкам, он сказал:

— Я хочу выпить за тебя...

— Нет, сказала она,— за твой катализатор...

И выпила всю стопку до дна.

Потом они вместе, как обычно, прошли в комнату Андрея, чтобы проститься с ним перед сном.

Было что-то неуловимо-враждебное в том, как Андрей взглянул на мать, подставив ей для поцелуя твердую от напряжения щеку и касаясь ее щеки, почти не разжимая губ. И тут же глаза его оттаяли, когда к нему склонился отец,— оттаяли, углубились и посмотрели на него с каким-то страхом и сожалением, как смотрят взрослые на ребенка, неспособного почувствовать опасность...

Огородников ощутил тогда какую-то чрезмерную, не подозреваемую сложность, соединявшую их всех,— не ту прекрасную, подвластную уму сложность, которая была предметом его науки, а сложность хаотическую, неразумную, тягостную, от которой он бежал всю жизнь...

Он ушел к себе, подавляя тревогу, возвращаясь к мыслям, оборванным приходом жены...

Однако возникшее в тот вечер неопределенное, смутное беспокойство не исчезало, хотя Огородников пытал-ся его заглушить, как на первых порах заглушают ноющую зубную боль, надеясь, что день-два — и она утихнет сама собой, так же беспричинно, как началась.

Неожиданной вспышке из-за «Мейстер дер фарбе» он дал вполне убедительное объяснение, оставшись на кухне с Лилей — расстроенной, плачущей... «Возраст»,— сказал он. «Подростки самоутверждаются в негативных поступках, отрицании, на другое им не хватает ни уверенности, ни сил. Это приходит потом. Так что все естественно, не нужно драматизировать ситуацию»... Тем не менее, он решил потолковать с Андреем, найти удачный момент.

Удачный момент долго не находился, что-нибудь да мешало: дела, подготовка к защите... А главное — надежда, что все уладится, рассосется само собой. Но не улаживалось, он это видел. Андрей становился все сумрачней, нервней, глаза его сухо и зло блестели, за столом он отчужденно молчал, хотя, казалось, что-то все время из него рвется и он с трудом силится себя сдержать.

Однажды, воскресным вечером, пили чай, смотрели телевизор. Шел фильм — двое, он и она, ночные улицы, подъезды и дождь, дождь. Капли на стекле, как шарики ртути, лоснящиеся горбы зонтов, рокот воды в канавах, и те двое — неприкаянные, одинокие, счастливые, почти без слов — игра глаз, улыбок, едва уловимых намеков. Огородникова фильм не тронул — скука, тягомотина, с претензией на поэзию, глубокомыслие, а в общем... Но его покоробило, когда резко звякнув стаканом о блюдце, Андрей вдруг протянул руку к переключателю — защелкали рычажки каналов, зарябил, тасуя кадры, экран. Было что-то вызывающее, грубо бесцеремонное в том, что сделал он это, никого не спросив— Огородников заметил, как измени-лось выражение Лилиного лица, до того размягченное, мечтательное...

— Муть,— отвечая на отцовский упрек, сказал Андрей.— Кому нужна вся эта муть?..

В голосе его звучала явная насмешка.

— Ну, все-таки...— Огородников поискал возражений. Стул под ним досадливо скрипнул.— Все-таки артисты... Как ты находишь?— Он повернулся к Лиле за поддержкой.

Она молчала, глядя в пустую чашку, стоявшую перед нею.

— Маме нравится Помпанини,— сказал Андрей.— Куда этим,— он кивнул на экран,— до Помпанини...

— Ты что-то путаешь,— сказала Лиля, пожав плечами.

— Разве?..— улыбнулся Андрей. Кончики губ его дрожали, взгляд был пронзительным, острым, как лезвие ножа.

В соседней комнате зазвонил телефон, Лиля поднялась, вышла и больше не возвращалась — разговор был долгий, звонили из больницы.

— Зря ты так ведешь себя с матерью,— сказал Огородников.— Ты ведь мужчина...

Но ему не хотелось в тот вечер затевать серьезный разговор при Лиле, он ждал, что она вернется...

Это и было самым странным: что между ними случилось в последнее время?.. Мать и сын, они были так дружны, и вдруг... Откуда в нем это стремление оскорбить, унизить?.. И в ней — не отпор, а какая-то покорность, даже виноватость... Огородников терялся, не находя ответа.