Татьяна Набатникова - Город, в котором...

— Эй! — теребил он. — Не унывай. Лучше скажи: будешь меня ждать?

— Нет, я тебя брошу, ты на мне паразитируешь, успехи мои отсасываешь.

Он засмеялся, радуясь, что Полина «отошла» и размякла. И прошептал заветным голосом:

— А тебе должен пойти, по-моему, синий камень.

— Мне любой пойдет: я блондинка!

— Я знаю, что ты блондинка!

Поймал ее руку, поднес к губам…

Полина сегодня после таких суток уже ни за что ни перед кем не отвечала. Спрашивается только с того, кому дается. Хорошо быть несчастным: никому не должен! И Полина глядела на Юру, целующего ее руку, насмешливо и тепло. Хватит требовать — от себя, от других. Хватит утруждать свой дух, и ум, и совесть. Пусть все летит к черту, будет гулять, носить золотые кольца, подаренные любовником, купаться в эйфории благополучия, здоровья и молодости. Плевать!

Но потом вечер кончился, ужин кончился. Пора было кончать. Полина распрощалась со своим дружком (простить ему, как он теряется на серьезных вопросах, и как голос его нетвердый проваливается, опустевает от страха — как в падающем лифте, и как ему приходится специальным усилием нагнетать его в гортань и что-то там произносить такое вроде бы умное, чтобы не выдать Полине, что НИЧЕГОШЕНЬКИ он не знает — не понимает — не может. И как он потом с облегчением и радостью вздыхает, гора с плеч, когда Полина отпускает его на волю из упряжки неподъемных своих вопросов, и как он благодарно хвалит ее: «Вот такую я тебя люблю, когда ты не хмуришься!» — простить его и отпустить), и вот наконец одна, не надо трудиться: становиться непрозрачной для глаз, смотреть оптически и не допускать внутрь себя проникновения, и содержать лицо в приветливости, как в чистоте.

Отделаться, откупиться улыбками, кивками, взмахами руки и наконец остаться одной в вечернем трамвае и долго глядеть на остановке, как молодуха на высоких каблуках гонится за своим человеком, который шагает с двумя товарищами вдаль устремленно и освобожденно — к какой-то своей цели, очевидной, впрочем, с первого взгляда; и настигает, и он пытается ее в чем-то убедить, а она оскорбленно отворачивается и отходит, надеясь на уговоры, но никто ее не собирается уговаривать, о ней тотчас забыли, стоило ей отойти, забыли и радостно пустились в свой прежний путь, а трамвай все стоит и стоит, неполадка какая-то, а молодуха, не дождавшись уговоров, опять ударилась в погоню, подламываются ее высокие каблуки, настигла, опять те обернулись и пытаются уладить дело миром и в свою пользу, но она снова гордо отворачивается — а те опять вперед. И так несколько раз, трамвай тронулся наконец, а бедная опять гналась за своим человеком, который хоть и не оправдывал ее надежд, но другого не было у нее, и она не верила, что может быть, а в мире царит тихий вечер мая, природа бережна с людьми и согревает их даже и после захода солнца, и доносится такой точный, такой догадливый голос Аллы Пугачевой: «Эти летние дожди, эти радуги и тучи…», и вокруг молодые деревья и молодое лето.

А в палатах сейчас уже сумрак, и дети должны спать, и плохо, ох плохо тем, кто не спит, — среди уснувших. Такая тоска вечерами в детстве… Сейчас-то Полина уже привыкла, с возрастом привыкаешь. Но она еще помнит: оставили ее ночевать у тетки, сама же и попросилась, но наступил вечер, все в мире изменилось, ее обступили чужие, равнодушные к ней вещи: часы, зеркало, буфет — они безучастно стояли вокруг, не заботясь о ней, и она оказалась среди них без всякой поддержки — в такой-то час: в сумерках, при смерти дня, при погребении солнца. И она тогда принялась орать и проситься домой, она не хотела оставаться среди этих враждебных предметов, и тетка несла ее в темноте, лил дождь, тетка сняла туфли и шлепала по лужам в одних чулках, и тяжела же ей, наверное, была эта ноша: чужой затосковавший ребенок.

Ох, тяжела. Чужая тоска — не дай бог, люди не хотят ее, им надо жить, считая, что все устроено благополучно. Они не любят знать, где в городе дома инвалидов, и кладбища вынесены далеко за городскую черту, и больница за высоким забором, Полине там время от времени дежурить — разгонять детскую тоску вечера — разгонять и не мочь, разогнать. А у Полины есть дочка. Только она живет у дедушки с бабушкой. Так, решили, будет лучше и для ребенка, и для родителей, у которых ночные дежурства… Что-то, видно, при этом утрачивается. Когда женщина рожает и рожает, это держит ее в особом состоянии: она ласкова и любит попутно и чужих детей, у нее это чувство натренировано, как мышцы у бегуна; она его отдает — как корова молоко, и потому оно не оскудевает. А у Полины, у современной этой труженицы, откуда взяться любви: ее единственный ребенок растет у бабушки, другого не будет, и механизм материнства заржавел. У некоторых утрата чувства накапливается генетически, и дети их — в детских домах. Для этих детей уже ничего нельзя сделать: поздно. Любить их надо было начинать с первой секунды, как только они завязались в утробе. Любовь — это главное питательное вещество, и женщина творит человека в душевном усилии, в тайне своей к нему любви — вот тут он и создается весь, внутри, он слушает и учится, и тут преподается ему вся его будущая жизнь, и строй, и облик. И требуется от женщины безумно точный расчет состояния. А тот ребенок, который брошен матерью без любви еще в утробе — он живет сам, один, растет из собственных сил, как луковица иной раз прорастает без земли и может сколько-то жить за счет своего маленького запаса. Запас быстро кончается, и растение погибает. Полина знает этих детей. Иногда ей кажется, что есть смысл давать им умереть…

Это страшная мысль, на которую врач не имеет права. Полина знает это. Но мысль не спрашивает права, она приходит, и все. Глядя на иного своего пациента, Полина не может запретить себе думать: лучше бы тебе умереть, милый… И это не злая мысль, нет, милосердная.

А Юрке она один раз сказала: «Может, забрать мне дочь, а?», на что он, конечно, ответил: «Как хочешь». Ну как же, еще бы, он добрый человек, не считающий возможным навязывать свое мнение. Он разрешает Полине поступать по своей воле — без насилия. Красиво, да? А на самом деле — он просто бесполезный для души человек…

Домой Полина приехала тихая и смирная. Проскурин смотрел телевизор. Полина прилегла на диван мышкой да так и уснула. Он ее укрыл пледом — но этого она уже не почувствовала.

Утром, проснувшись, увидела его рядом, спящего без простыни, без постели, под осенним пальто — постель у них убиралась в поддон дивана, и он пожалел ее будить, так и провел ночь, приткнувшись по-походному и чувствуя, должно быть, запах ресторанного коньяка от нее.

Полина встала потихоньку, вскипятила чайник и намазала бутерброды маслом — на завтрак — для двоих…