Татьяна Набатникова - Город, в котором...

Полина жевала мясо, жареную картошку «фри», хорошо готовят в ресторанах, и приятно, что иногда твой обеспеченный любовник может тебя привести сюда поужинать. И еще при этом спрашивает, какой у тебя размер кольца. Еще ведь и купит! Вот будет забавно!

А какая жуткая была у нее сегодня ночь… забыть. Хватит. И так башка чуть не треснула. Не могла сомкнуть глаз, давилась от бессильной ярости, пламенели пятна на лице, проталины — и казалось, в этих местах сейчас жар прожжет кожу насквозь и останутся тлеющие пятна экземы. Никогда не была так унижена! Избить повариху, трясти за грудки мягкотелого главврача, скорее бы утро, появятся люди — и хоть как-то можно будет действовать.

Под утро заснула мучительным сном, а когда к восьми стали подходить коллеги, поднялась с дивана вся истерзанная и желала только одного: где-нибудь бы прикорнуть и доспать. Она уже не помнила, из-за чего весь сыр-бор, отчего промучилась ночь, и вся причина теперь казалась ей не стоящей выеденного яйца. Но прикорнуть было негде, поневоле разгулялась — и вчерашняя обида опять доросла до своих размеров. Позвонила в хирургию мужу. «Выходи из корпуса, а я к тебе навстречу: надо поговорить!» — «Сейчас обход, — недовольно сказал он. — Что там у тебя?» — «На десять минут!» (Неужели не слышит по голосу: надо!) Он шел по двору больницы — нехотя — и смотрел навстречу Полине с сопротивлением. Руки упирались в карманы халата, белый хирургический колпак сидел на голове с щегольством, вошедшим в привычку, — чуть надвинутый на лоб — на мгновение стало больно: как она любила раньше — когда-то — смотреть на него, властно и стремительно шагающего по больничному коридору. Куда девается любовь? Или это горючее топливо — оно тратится, и тепло его бесследно рассеивается в бездне мирового пространства, или не бесследно: может, из него скатываются и вспыхивают затем новые светила… Теперь Проскурин отпасовывал ее тревожный взгляд своей непроницаемой холодностью. Чужой, не принадлежащий ей уже ни по какому праву, поеживаясь от свежести утра, он враждебно спросил: «Ну что опять стряслось?» (Почему «опять»?)

— А вот скажи мне, Юра…

— Вкусно? — опередил он. (Кивнула.)

— Скажи, вот твоя профессия — она наносит какой-нибудь урон личности?

Юра, конечно, не понял. Это был бы не Юра, если бы он вдруг понял. Но Полине такой и нужен. С которым «под горку». Линейный, простой, веселый, красивый живой организм.

— Хирурги, например, черствеют, каменеют, в виде иммунитета, чтоб им не больно было мучиться за каждого. А у вас?

— А что у нас? — широко улыбнулся Юра. — У нас станция, она железная, ей не больно. Она только требует быстроты соображения, вот это и развивается… (Скромненько так.) А знаешь, меня ведь за границу посылают, в командировку!

Ах вон оно что! Тот самый секрет, который напирал, напирал изнутри — как шипучее вино, выпер наконец.

(«Ну и что же требуется от меня?» — сердито осведомился Проскурин. И еще он спокойно сказал: «Я только не понимаю, при чем здесь я? И при чем здесь ты? Чего ты суешься, куда не просят?» И еще он засмеялся зло: «Ну ты даешь! Да как же я за тебя заступлюсь? Главное — перед кем? Пойти набить этой поварихе морду? — так меня посадят. Пойти к главному? — так у тебя это убедительнее получится, ведь я-то как раз не уверен, что ты должна вмешиваться не в свое дело. Ты врач? — лечи, а воров ловить будет ОБХСС».

А любил бы — знал бы, как заступиться. И знал бы, что делать… Что-то в этом роде она ему пробормотала. «Да? — как он тихо, как угрожающе, как опасно он это произнес, как он взял ее за локоть, сдавил сильно и больно своими цепкими хирургическими пальцами! — А ты смеешь ли рассчитывать на мою любовь?»)

— Ну, что же ты молчишь? — ждет Юра.

— За границу? Куда? — спохватывается Полина.

(Она вырвала руку, фыркнула: «А то ты знаешь, как это делается — любить!» И чувствовала спиной: он стоял и смотрел ей вслед, как она уходит в свой корпус… А больше ей не к кому идти за жалостью. Нет у нее защитника. У нее есть любовник — для отдыха. И муж — для порядка. И никого у нее, значит, вообще нет…)

— К арабам. Вообще-то я просился в Насирию, город такой в Ираке, а она, дура, что-то перепутала, — Юра добродушно засмеялся. — И придется, значит, мне за эту ошибочку работать на ГЭС, хотя я тэцовец. Впрочем, как-нибудь… Дипломную-то практику проходил на ГЭС. Ерунда. Где наша не пропадала.

— Кто «дура»?

— Да Ритка! — Юра хохотнул, охнул, махнул рукой. — Помнишь, в школе учили какое-то стихотворение: «За великую душу подруге не мстят и не мучают верной жены…» Как там дальше? Не помнишь?

Нет, Полина не помнила.

— Это где, в Африке?

— В Азии.

— А, ну Азия не страшно: свой материк.

— А хоть бы и чужой, чего бояться-то? — Юра засмеялся.

Чего человек боится? И есть ли у человека хоть где-то безопасное — без страха — место? В коридоре, когда Полина вернулась от Проскурина, ей навстречу попалась вчерашняя ее пойманная повариха. Она предупредительно издалека разулыбалась и проворковала: «Здравствуйте, Полина Игнатьевна!» Как будто вчерашний вечер и сегодняшний день — это два несоприкасающихся материка и люди одного не отвечают за людей другого… Но даже не это странно, а вот что. Самое странное: Полина, уже с волчьим взглядом на изготовку, вдруг получив себе навстречу это неожиданное «Здравствуйте, Полина Игнатьевна!» — вместо возмущенного «что-о?», вместо негодующего «что такое?!» — вдруг как под гипнозом, как заведенная механическая игрушка, ключик от которой — в руках этой, что ли, поварихи, а может, в руках какой-то всеобщей трусости, именуемой благозвучно «пристойностью»? — Полина послушно и растерянно кивнула: «Здрасте…» — и прошла. Да что же это делается не белом свете?

— Ты даже не спросишь, надолго ли… — обидчиво сказал Юра.

— А что, это надолго? Месяц, два? Сколько командировка может длиться?

— Глупая, — ласково сказал Юра. — ГОДА два.

Полина присвистнула — впрочем, рассеянно.

(После этого дикого приветствия она наделала целую серию ошибок. Во-первых, пошла туда к ним на кухню, идиотка, поговорить «по-человечески», — мол, я вам не судья, но крадите где-нибудь в другом месте: у взрослых, сытых, у тех, кто может за себя постоять… На каких-то словах, стукнувшись о потолок своего чувства, она запнулась и не знала, куда вести дальше, а эти обе с посудомойкой в один голос: «Ой, ну что вы такое говорите, Полина Игнатьевна! Да разве мы воры, да с базара — купишь в обед, а вечером домой несешь!» Ясно тебе? Голоса их дребезжали от лжи — от неточного расчета, как «стучит» плохо отлаженный механизм. У них из всех чувств уцелело только два: чувство голода и чувство сытости — и в чередовании этих двух чувств они и существуют, а ты им тут развела: дети, бескорыстная тетя Лена, благородство — тьфу, как глупо, господи, как глупо!)