Ладислав Баллек - Помощник. Книга о Паланке

Ранними утрами люди разговаривали приглушенно, безрадостно, с оттенком горечи и усталости, но никогда в полный голос, потому что вокруг царила тишина. Собственно говоря, крут тем был всегда один. Чаще всего речь шла о детях, об ужасах войны, о сегодняшнем положении, бедности и богатстве, полном и пустом столе, о политике, мужчинах и женщинах, религии и национальных проблемах.

Судя по этим разговорам, ребятишкам сейчас приходилось туго. Хотя родители и разрешали детям обращаться к ним на «ты» и здороваться запросто: «Привет!» — зато они совали нос в их личную жизнь и духовный мир; детей давил чрезмерный родительский страх. Малышам приходилось носить тяжелую обувь и шапки-шлемы, чтобы ноги и головы у них были в тепле, грудь и поясницу им закрывали чем-нибудь меховым, напяливали тяжелые пальто, каждый вечер перед сном заставляли глотать ложку рыбьего жира или в лучшем случае кусочек сахару, на который накапано лекарство. Детям не разрешалось бегать сломя голову, пить из чужого колодца, сырая вода запрещалась вообще, и они всегда должны были быть на глазах у родителей. Родителей пугали автомобили, велосипеды, ножи, ножницы, напильники, стекло, вода, огонь, машины, лошади, змеи, собаки, Божья кара и электричество.

Что касается политики, то людей интересовала судьба Тисо, факты саботажа, чистки нации, конфискации и раздела земли; они рассказывали друг другу, что сказал в Жилине заместитель премьер-министра Готвальд [17] Готвальд, Клемент (1896–1953) — был заместителем премьер-министра в первом коалиционном правительстве, сформированном в апреле 1945 г. в Кошице. , а президент Бенеш [18] Бенеш, Эдуард (1884–1948) — президент Чехословацкой республики в 1935–1938 гг. и 1945–1948 гг. — в Баньской Быстрице, ругали богачей и коммунистов, последних за то, что не верят в Бога: в зависимости от ориентации большинства присутствующих поносили то немцев, то русских, иногда ополчались на словаков, венгров, чехов, евреев и цыган, кто уж там подвернется, но всегда кого-то ругали, так как людям хотелось свалить на кого-нибудь вину за свое нелегкое положение.

В этих утренних разговорах преобладало чувство отчаяния. В Паланке в то время было много самоубийств и насилий, царила тоска по довоенным временам, будущее виделось в самых черных красках. Вблизи границы больше, чем где-либо, верили, что на вторую неделю после окончания войны разразится новая война. Считалось, что после короткой передышки победители набросятся друг на друга, чтобы, как это предсказала Сивилла (тогда, несомненно, чаще всего упоминаемое авторитетное лицо), камня на камне не осталось. Ее пророчества сбывались: в небе уже летали телеги, женщины начали стричься, как мужчины, даже надели брюки, чудище, которое должно было появиться и пожрать многие народы, было уже здесь, брат убивал брата, сын отца… И в эту-то сумятицу пришло известие, что на японские города сброшены страшные бомбы. Военное и послевоенное пророчества Сивиллы, конечно, сильно искаженные и приспособленные к потребе дня, утверждали, что конец света наступит после страшного смертоубийства, которое переживет лишь горсточка людей, способная уместиться под брезентом телеги. И вот такое оружие, могущее обезлюдить землю, уже появилось.

Истерия продолжалась недолго и охватила определенные слои, но в атмосфере города что-то от нее осталось и давало себя знать в такие вот ранние утра в очередях.

Сегодня женщины вполголоса обсуждали события в восточной Словакии, куда из Польши проникали бендеровцы и зверски убивали не только представителей новой власти, но и лесников, лесорубов, женщин, работающих в поле. Особенно их потрясла гибель некоего молодого вахмистра, которого посредине какой-то деревни в предгорье повесили на флагшток вместо флага.

Усилиями маленькой женщины в черном пальто разговор перешел на явление Богородицы, роняющей слезы, рассказчица очень волновалась, ей казалось, что это сулит много бед. Потом другая помянула какую-то святую Терезку Нейманову, которая любила словаков, за то что они чтут Богоматерь, и давно напророчила Гитлеру, что он плохо кончит. Эта женщина не забыла напомнить и о зияющих ранах на руках, ногах и в сердце святой Терезки, о ее мученической жизни и в заключение высказалась в согласии с присутствующими, что всех, кто посягает на святую веру, ждет кара.

Конечно, затевались разговоры и на гражданские темы. Мяснику запомнилось одно такое утро. Он остановился перед воротами как раз в тот момент, когда к группе женщин подошел аптекарь Эуген Филадельфи, чахоточный алкаш, известная в городе личность и завсегдатай ресторана «Централ». До утра он пил и теперь боялся не столько жены с тещей, сколько неотвязных мыслей о близкой смерти — войти в квартиру и лечь в кровать ему было страшно, вот он и бродил до открытия своей аптеки по городу. Пожалуй, это был единственный паланчанин, который любил утренние очереди перед магазинами, — благодаря им он по крайней мере не чувствовал себя совсем одиноким. В это утро Филадельфи шел откуда-то со стороны парка — в последнее время он пристрастился в таком виде бродить вокруг дома, где жила молодая прачка Нела Лаукова. Молодая красивая девица совершенно лишила его покоя, он воспылал к ней такой любовью, какой может воспылать только тяжко больной и распутный мужчина. Она-то его и видеть не желала.

Филадельфи подошел и начал приставать к женщинам с разговором. Он не хотел их обидеть, он просто философствовал на их счет, и Речану запомнилось, что говорил аптекарь — трясущийся, жалкий, изнуренный: дескать, обе мировые войны выиграли женщины. Взрыв смеха, которым ответили ему женщины, не сбил аптекаря с толку, он продолжал развивать свою мысль. «Что стало с мужчиной? — вопрошал он. И сам отвечал: — Он стал дерьмом, жалкой марионеткой, существом без воли и характера; лишенный своих законных прав, мужчина разучился действовать на свой страх и риск».

Это было уже что-то поинтереснее для собравшихся, простых, по большей части бедных женщин, склонных восхищаться богатством, образованием и высоким положением в обществе, поэтому смех постепенно смолк. Аптекарь вдохновился их вниманием и разошелся еще пуще. «Две мировые войны, экономические кризисы, политика и засилье техники настолько дискредитировали мужчину, что из великого зодчего, охотника, первооткрывателя и властелина он выродился в такого засранца, которому на все плевать, так что пройдет немного времени, и женщины, чтобы возбудить его, должны будут превратиться в размалеванных потаскух».

Скоро, пророчествовал он, женщинам придется тосковать по обыкновенной мужской любви, а в мире не будет больше честного мужского слова, на котором некогда зиждились не только государства, учреждения, но и каждый порядочный дом.