Ладислав Баллек - Помощник. Книга о Паланке

Заставил себя снова вспомнить, как ухаживал за своей женой, потому что ему казалось, что все тогда было на своем месте, чистое, милое, задушевное и ласковое, освещенное ясным светом былых времен, которые унесла война. Ушло и не воротишь, говорил он сам себе, хотя ничто из тех прежних дней для него не потускнело. Если он и любил что вспомнить, так именно тот год. Он вспоминал его с умилением, как будто даже сожалея, что не пережил всего еще глубже и напряженней. Про войну ни вспоминать, ни думать он не хотел, хотя она то и дело напоминала о себе. Нет, думать про нее ему не хотелось. Война его очень больно обидела. Он действительно воспринимал ее только как одно нескончаемое личное оскорбление, и никак иначе. Дело в том, что тогда он сплоховал. И его били резиновыми шлангами, его, взрослого человека, женатого мужчину, отца семьи! А он вопил, как баба, просил пощады… Потом, после зверского допроса, его, всего обмаравшегося, бросили к другим узникам. А ведь он всегда старался держаться степенно, чтобы только не дать повода к насмешкам…

Причиной этого мученичества, как он говорил, тоже был он сам. Из-за страха за судьбу семьи, паникерства и наивной доверчивости. Его дочь, которая всегда так гордилась им, наверно, избегала его, потому что стыдилась. Наверное, отчасти из-за этого. Да, только отчасти, ибо это было не все.

Он был оскорблен. Это слово определяло все коротко и ясно. Оскорбление! Вот именно. В конечном счете в этом заключалась правда. Но правдой было и то, что перед лицом первого испытания он сплоховал, сплоховал непоправимо. За это Речан казнил себя денно и нощно. И даже не пытался сравнивать себя с другими мужчинами. Он и раньше-то охотно всем уступал но сейчас уступал уже потому, что больше не верил в себя. Это чувство завладело им. Первой почуяла это жена.

— Добрый вечер, — сказал Речан, войдя в производственный зал, и добавил: — Задремал что-то, какой-то я слабый нынче.

Волент поздоровался, улыбнулся и продолжал работать, стоя за длинным дубовым столом; лампа с эмалевым абажуром; и он, сопя, вытаскивал из мяса кости и бросал их в жестяное корыто.

Речан разделся и пошел точить ножи. Включил точило и внимательно правил свои золингенские ножи из серии прославленных мясницких инструментов, полученных в подарок от отца, мясника и немного авантюриста, который привез их из странствий по Америке и Германии. Этих ножей Речан не отдал бы, даже если бы перестал быть мясником: просто он считал их необходимыми и замечательными.

Из соседнего помещения тянуло аппетитными запахами топленого сала, горящего дерева, вареного мяса, перебиваемыми духом молотого черного и красного перца, лука, чеснока. И майорана. Оттуда тянуло теплом трех очагов: двух под котлами, одного в железной печурке, на которой Ланчарич готовил ужин.

Речан взял с вешалки на двери фартук, надел его, подошел к столу, опустил ниже вторую лампу, встал напротив Волента и принялся за работу.

Он работал быстро, орудовал ножом ловко, ведь практика у него была многолетняя, но всякий раз, когда взгляд его падал на руки Волента, он восторженно качал головой. Его помощник… этот действительно орудовал ножом, как китаец палочками, — неподражаемо. Он работал ножом более коротким, сточенным от долгого употребления, который, однако, предпочитал всем остальным. Его точные и резкие движения свидетельствовали о полной уверенности, и мясо ему как бы само поддавалось, кости будто сами по себе выпрыгивали из него и падали на доску стола чистые, голые, почти без волокон. Этой удивительной уверенности и ловкости ему пришлось учиться долго и упорно, ибо крепкие запястья, проворные и неутомимые, как винты дробилок, у него были буквально усеяны десятками шрамов, кое-где с белыми точками швов. Шрамы свидетельствовали и о том, что он начал работать слишком рано. Слишком рано, говорил он сам, пришлось ему стать мясником, хотя он мечтал об этом с детства. Он не жалел своих рук, наоборот, гордился, что они получили столько ран, превратившись в совершенно точные и надежные инструменты. Это только с виду неказистые лапы хищника. Разве это не руки лучшего мясника Паланка? Разве вид их свидетельствовал о том, что он воровал? Нет, он много и тяжело работал. К тому же такие вот мужицкие руки нравятся женщинам, он заметил это уже тогда, когда служанка Кохари, бывало, с какой-то особой нежностью и волнением засовывала их себе под юбку и зажимала между горячими ляжками, чтобы немножко погреть, и через несколько мгновений у нее влажнели глаза.

Когда Волент заметил удивленный и восхищенный взгляд мастера, он раздул ноздри и чуть стиснул зубы, ибо со своей спесью он не мог справиться так легко, как с ножом и мясом. Они работали молча, лишь изредка перекидываясь словечком. Потом Речан счищал с костей мясо для колбас один, потому что Волент ушел к котлам процедить вытопленное сало в четыре синих эмалированных бидона, в каких в те годы хранили смалец, а потом начал готовить ужин, который с удовольствием предвкушал и мастер; Волент умел порадовать людей вкусно приготовленной едой.

Когда Речан узнал Ланчарича поближе, ему стало понятно, почему его помощник не мог допустить, чтобы Кохари, его бывший мастер, или кто-либо другой повредил, а тем более уничтожил оборудование мясной. Это был мясник, какой не часто родится: без своего ремесла он бы не мог жить. Речан со временем понял и то, почему Волент не мог бежать вслед за Кохари. Паланк удовлетворял его своей смешанностью и разнородностью — словом, атмосферой. В нем были представлены не только почти все нации старой монархии, но и потомки давнишних и недавних пришельцев из Болгарии, Германии, России, Турции, Италии, Англии, Франции, в городе жило несколько армян и даже один араб. Разумеется, сейчас больше всего было словаков и чехов, затем венгров, болгар, сербов и хорват. Все они были паланчанами, и здесь смешались не только они, но и их кухни.

Паланкскую кухню Ланчарич считал лучшей в мире, а себя — ее первейшим знатоком. Он утверждал, что знает все гастрономические секреты Паланка, что освоил все его кухни, так как с рождения жаждал узнать о еде все; он прекрасно запоминал, где и как готовят, чтобы в один прекрасный день приготовить лучше всех.

Штефан Речан был хороший мясник. На самом деле хороший. Но не исключительный, как Ланчарич. Речан понял это тогда, когда у него прибавилось работы в производственном зале и пришлось разделить ее с приказчиком. До этого момента тот только помогал ему при разделке мяса.

Если мастер раньше считал, что разбирается в мясе, как никто другой, и его изделия вкусны, сочны, крепки и душисты, чтобы понравиться всем, то теперь он понял, что ошибался. Рядом с ним появился некто, превосходящий его в этом, — Волент, его приказчик. Речан должен был признать, что в этом мужике словно бы соединился весь чувственный мир Балкан и южного словацкого края: он обладал необъяснимым и тончайшим чутьем на пряности, кровь, кости и мясо. Если кто-то разбирался в сотнях возможных привкусов мяса, в его солях, минералах и всяких запахах, витаминах, если кто-то знал, какие из них нужно уничтожить, какие приглушить, какие вытащить на поверхность, разбудить огнем, пряностями и всякими приправами, чтобы они выступили из волокон лишь после глотка вина, так это был именно Волент. Чему свидетель — каждый паланкский гурман.