Уильям Стайрон - Уйди во тьму

«А теперь, — сказала она, — мы подняли тут шум, так что я лучше пойду. Не говорите о шести годах, моя дорогая, потому что это неправда. Только запомните: поступки Милтона объясняются тем, что он был просто одинок. Запомните это». И Долли швырнула на стол доллар.

Затем она повернулась и пошла, презрительно стуча высокими каблуками по линолеуму, прошла мимо миссис Проссер и изумленных официанток и вышла.

«Так вот?!» — воскликнула Элен, приподнявшись со стула, но слова ее повисли в жарком, душном воздухе, где шуршали передники и юбки и звучало хихиканье исчезавших из зала негритянок.

Через несколько минут Элен села на автобус на углу Двадцать восьмой улицы и Вашингтон-авеню и, погруженная в свои мысли, не заметила, что ее монета проскочила мимо отверстия и упала на пол. Шофер многозначительно посмотрел на нее, но это тоже прошло незамеченным. Придется ей просто молчать, подумала она, сидя в слегка раскачивавшемся автобусе, уносившем ее домой. Выход придет. Сама она, конечно, не грешила — только, пожалуй, слишком часто приходила к неверным выводам: была чересчур нетерпима… Да, молчи, терпи все и, главное, старайся выбросить из головы безграничные ошибки вроде нынешней… Ох какой позор! Унижение! Да ладно… забудь это, забудь.

В тот вечер она сидела в своем саду одна, когда Милтон вернулся из Суит-Брайера. Она рассказала Кэри, как Милтон, поставив машину и нырнув на минуту в дом — наверное, чтобы заглянуть в туалет, — вышел оттуда и сел рядом с ней.

«Ну вот, — сказал он, покачивая в руке стакан с виски, — наша девочка теперь стала взрослой студенткой».

«Все прошло хорошо?» — спокойно спросила его Элен.

«О, прекрасно. Что за ребенок! Она будет королевой красоты. Она выделяется точно бриллиант в куче угля, как говорят ниггеры. Уже теперь».

«О, как это приятно, — сказала Элен. — Жаль, право, жаль, что я не поехала. Я плохо себя чувствовала вчера вечером. А сегодня утром я чувствую себя, право, лучше. Я, право, приятно провела день».

«Отлично, — сказал он без особого интереса. — А как Моди?»

«В порядке. Она сегодня днем качалась на качелях на площадке. И немного устала».

«М-м-м».

Какое-то время они молчали. Затем Элен сказала: «По-моему, я слышала, вы разговаривали сейчас с кем-то в доме?»

«Угу, — сказал он. — Я звонил».

«О-о. — Она помолчала. — Надеюсь, Пейтон будет хорошо учиться, а не только стараться стать королевой красоты. Если она хочет стать кем-то…»

«О, Элен, — произнес он с легким смешком, — ее какое-то время не будет это волновать. И вам это известно. Ее будут волновать мальчики. Прежде всего. Она умный ребенок».

«Да. Меня это тоже волнует. Мальчики».

«С ней все будет о’кей».

«Надеюсь». Разговор снова прервался. Наконец Элен спросила: «Она ничего не говорила про меня… про то, что я сегодня не поехала?»

«Угу, да, она сердилась. Была обижена. Она вас не понимает. Я сказал ей, что вы разнервничались — из-за Моди и вообще. Она знает об этом».

Элен молчала и в известной мере удивилась, когда слезы потекли по ее лицу, — это случалось так редко. А Милтон потянулся, зевнул, встал — при этом слегка хрустнули окостеневшие суставы.

«Ну… — он зевнул, — я пошел спать. Завтра мне надо быть в Центральном управлении и встретиться с Питерсоном по поводу документа. Что с вами, Элен?»

Она молча покачала головой и протянула ему руку, до которой он не дотронулся или не заметил ее.

«Спокойной ночи, Милтон, — с трудом произнесла она, поскольку у нее сдавило горло. — Извините меня».

«За что, Элен?» — мягко спросил он.

«Ни за что, — быстро произнесла она, сердце ее так и стучало. — За все».

«Спокойной ночи».

Что-то в его голосе сказало ей, что он удивлен, даже приятно удивлен ее кротостью, ее благопристойностью. Или это слабость? Но он, видимо, был удивлен, ничего больше не мог сказать и потому ушел в дом. Это было большим сближением, подумала она, и все же недостаточным, чтобы успокоиться.

«О, как он может так благопристойно вести себя со мной?»

Элен высморкалась; на ее лоб сел комар. Она встала. Лунный свет заливал ее сад, и тени возникали одна за другой — умирающие цветы, гранат, застывшие деревья. Она опустилась у клумбы на колени. Даже за один день мертвые лепестки снова усеяли землю, и она стала собирать их, пока не набрала целую пригоршню. Она подняла глаза. Над ней висели гладкие листочки мимозы, застывшие в воздухе, отражая лунный свет словно бледные рукава воды. Элен подумала о Боге — это было мучительно: он не возникал в ваших размышлениях, это было все равно что пытаться представить себе далекого предка.

Кто же он?

Лепестки выпали из ее руки — сухая, призрачная шелуха; где-то с грохотом закрылась дверь, и летучая мышь, тихо взлетев, нырнула сквозь сумрак вниз и исчезла среди карнизов. «Я не сдамся, — думала Элен, — я не сдамся». В темноте серый дым от ее сигареты взмыл вверх, как надежда, и — «Я не сдамся»… Но что это даст? Одиночество окружало ее словно гора высохшей травы.

Сейчас, когда Кэри сделал на улице разворот, слева от него появились дома, обращенные к заливу. Среди них не было особняков, но это были просторные дома, стоявшие на подстриженных лужайках и сейчас, в середине дня, затененные густыми деревьями с ярко-зелеными листьями; все они в этот летний день казались прохладными, тихими, приятными домами. Дом Лофтиса находился всего в двух кварталах отсюда, и Кэри поехал дальше в тени деревьев, страдая от жары, погруженный в думы и расстроенный. В какой-то момент тишину прорезал вой пылесоса, но он затих, да где-то ребенок, которого не тревожила жара, отчаянно вскрикнул. А Кэри продолжал ехать и волноваться: что он скажет Элен? Время от времени он посматривал на дома, словно желая отвлечься, но тотчас отворачивался — в его памяти сохранялись лишь мелькавшие видения: хорошо ухоженные дома, погруженные в дрему тяжелой летней жарой, старичок, обрабатывающий клумбу, большая белая кошка, спящая на мотке садового шланга, а там — женщина с повязанной платком головой замерла, устало вытирая лоб и глядя с надеждой в небо сквозь увядающие сморщенные листья.

Что он скажет Элен? Да что он может сказать? Что он вообще способен сказать ей? По сути, ничего. И даже огорчившись — в этот момент самоосуждения ему вдруг пришло в голову, что солнце будет сиять так весь день, озирая все со своей верхотуры, не отбрасывая теней, — он почувствовал острый укол досады и злости: она не пойдет на компромисс, не сделает уступок. А это было плохо, неправильно. Тем не менее он не мог ей это сказать — не сегодня. Наверное, вообще никогда. Он не смог сказать ей это в тот вечер или в другие вечера, когда она приезжала к нему — холодная, педантичная, вначале сдержанная, повторявшая в основном все те же вымученные описания отдельных проступков, общих проступков, мучительные обвинения, справедливые обвинения, разнившиеся лишь в мелких деталях: «Я написала Пейтон три письма, Кэри, и она не ответила. Все благодаря Милтону, я знаю: он ей тоже пишет, развращая ее сознание…»