Мулуд Маммери - Избранное

Доктору Лазраку было не по себе. Он завернулся в теплый халат и, сжав кулаки, принялся шагать по натертому паркету от окна до двери, через которую только что вышел Арезки. Это была подлость гораздо более значительная, чем совокупность мелких ежедневных подлостей, которые он совершил за те два года, что длится война. Когда она разразилась, он сказал — это так, кустарщина. Долго не протянется. Это вьетнамцы вскружили им голову своей кустарной войной, своими неграмотными офицерами. Им сказали, что крестьяне, кричащими валами шедшие на приступ мощных дотов современной армии, были неотесанны и безоружны, такие же, как они, и, как ни косили их пулеметы, вера оказывалась сильнее. То, что сделали «нья ке» [37] Презрительная кличка, данная французами вьетнамцам. , утопая на рисовых плантациях, они хотят начать снова, только у себя в джебеле [38] Горы (араб.). . Но они не знают, что бомбе, отправленной из Марселя, потребуются недели, чтобы добраться до Ханоя, и всего час, чтобы поразить Алжир; они забывают, что рядом с Индокитаем есть Китай со своей необъятностью, с множеством людей, а за Алжиром, реальным, невыдуманным, — пустынные дюны Сахары.

Башир говорил себе, что это голос разума. Но с каждым днем голос этот становился все слабее. Простое чтение газеты по утрам наполняло его сердце безумными порывами, будило в нем старые мечты, которые он считал мертвыми. Дошло до того, что он все чаще и чаще должен был прибегать к так называемому лечебному курсу противоядия.

«Осторожно! Не закусывай удила!.. Это снова только цирк… Пройдет несколько недель, потом в один прекрасный день романтики побросают где-нибудь в лесу свои охотничьи ружья и вернутся домой, невинные пойдут в тюрьму, а хитрые получат лицензии на открытие мавританских кафе или попадут в число депутатов на еще одних, конечно же фальсифицированных, выборах…»

Не участвовать в этом было подлостью, грехом умолчания. Но то, что он сделал сейчас, было вполне конкретной, определенной подлостью, у которой был цвет — грязный и тяжесть — давящая.

«Мой дядя всадил себе пулю… Мой дядя доверяет только вам…»

А если бы маленький служащий сказал правду? Если бы он просто-напросто сказал: «В четырнадцати километрах отсюда раненые бойцы. И конечно, мы не можем позвать французского врача…»

Доктор раздвинул шторы. Вечно новый вид алжирской гавани обыкновенно отвлекал его. Но кто-то разрушил чары. Эти густо насыпанные огни превратились в пылающий костер, куда в качестве жертв были брошены тысячи маленьких, очень аккуратных служащих, рабочих в матерчатых ботинках, беременных женщин: им суждено гореть всю ночь, всю жизнь. Шум, доносившийся оттуда, был звоном цепей, нескончаемым стоном отверженных. Маленький служащий расколдовал гавань. Сквозь феерию огней Башир видел мостовую, которую топтали сапоги военных, ищущий вслепую, испуганный треск автоматов, медленное, гуськом, шествие алжирцев, объятых яростью или ужасом, руки их сложены на голове, будто ручки амфор; он видел обезумевших, ищущих женщин, закрытых чадрой, самок, у которых похитили их самцов и которые целыми днями ходят и ходят по городу в домашних туфлях, а то и босиком.

На другой стороне улицы, меньше чем в двухстах метрах отсюда, в недостроенном доме, каждый вечер начиная с одиннадцати пар а [39] Парашютисты, ударные подразделения французской колониальной армии. приступали к пыткам. Когда было тихо и соседи не включали на всю мощность радио, чтобы заглушить крики, он отчетливо слышал вопли тех, кому настала очередь делать признания.

Три патруля перекрыли улицу на расстоянии десяти метров друг от друга. Скопились машины, больше всего было грузовиков, за рулем которых сидели алжирцы. Каждый раз, как подъезжала машина, один из солдат, стоявший впереди, наклонялся к дверце. Когда он узнавал по виду европейца, то делал ему знак ехать дальше, иногда извинялся или перебрасывался с ним шуткой. Если же это был алжирец, он указывал ему автоматом на конец очереди.

Вдруг Башир увидел, как заметались в разные стороны солдаты первого патруля. Один из них выкручивал руку маленькому служащему. Арезки шатался от ударов. Потом они бросили его в джип. Трое пар а вскочили вслед за ним. Он попытался поднять голову и держаться прямо. Поднес руку ко лбу, чтобы поправить волосы, но кровь заливала ему глаза, пальцы. Джип рванул с места по направлению к нижней части города, завизжав по асфальту шинами.

Башир почувствовал, как бешено застучало сердце. Ноги вдруг подкосились. Он сел, поднес руку ко лбу — лоб был мокрым от пота. На улице слышался женский крик:

— Убейте их, убейте их всех!

Башир силился сохранять спокойствие. Сейчас, как никогда, надо было рассуждать здраво. До наступления комендантского часа оставалось пятнадцать минут, но уйти, чтобы спрятаться где-нибудь еще, было невозможно. Пар а продолжали блокировать улицу. Башир подсчитал, что у него оставалось не больше часа. Маленький служащий заговорит не сразу. Если хоть немного повезет, он назовет имя Башира не раньше чем на рассвете, но на рассвете комендантский час кончится и Башир уже уйдет.

Он позвонил Клод, чтобы она пришла, и поспешно стал собирать последние номера «Обсерватора», «Экспресса», «Монда» и вместе с другими бумагами бросал их в камин. Он наблюдал за зелено-голубым пламенем, пока все не сгорело дотла, потом поставил будильник на четыре часа. В пять кончался комендантский час. Он лег на кровать одетым: Башир всегда мерз и не хотел, чтобы его забрали в пижаме. Сначала он лежал с широко открытыми глазами. Снаружи европейцы перекликались через окна, пытаясь замаскировать страх зубоскальством или развязным тоном: «У него будет жилье и жратва… И все это за счет государства… Как у каида… Пожалуй, он запоет… и сядет за стол… этому арабу хорошо, для него жилищный кризис разрешен…»

Баширу не удавалось привести в порядок свои мысли: «Мой дядя… Зайдите к моему дяде… Это подлость… Маленький служащий заговорит. Нужно уходить сейчас же… Я им объясню: я врач, деонтологический кодекс [40] Свод правил, которыми должен руководствоваться врач. … Они не знают, что это такое… На войне как на войне… Не разбив яиц, яичницу не сделаешь… Лучше покарать невинного, чем упустить виновного… Дьенбьенфу… Вспомни о Дьенбьенфу… Подлость… Надо уходить…»

Он погрузился в беспокойный сон. Он шел по каменистой дороге, которая все петляла и петляла. Потом на одном из крутых поворотов появился маленький служащий, его преследовали жандармы. Ему почти удалось ускользнуть от них, как вдруг немецкая овчарка, которую держал на поводке одноглазый полицейский, преградила ему дорогу. Башир был вместе с маленьким служащим, оба они оказались на краю пропасти, и беззубая старуха, оседлавшая костлявую лошадь, крикнула, чтоб они остереглись. Старуха эта была Смина, его мать: у нее были все те же холодные глаза. Кнут в ее правой руке злобно хлестал по лошадиному крупу, но лошадь не двигалась, а левой рукой она яростно крутила трещотку. Шум трещотки его и разбудил…